Я тоже опустился на колени и зашептал слова молитвы:
— Averte faciet tuam a paccatis meis…
[68]
Но мистическое чувство, охватившее меня, начало рассеиваться, как только я обнаружил, что литургию совершает не кто иной, как аббат Ансельм.
В белой рясе с черным бархатным оплечьем и серебряным крестом на груди он выглядел весьма внушительно, да и службу вел в соответствии с самым строгим каноном. Преподобный слыл человеком весьма большой учености, к словам которого прислушиваются не только многие прелаты, но даже особы королевской крови. Но я-то помнил его совсем иным — лихо распевающим похабные песни за чашей вина в обществе рыцарей графини Бэртрады, к которым в ту пору принадлежал и я.
Я невольно ухмыльнулся, заметив, что Ансельм то и дело поглядывает на кого-то из стоящих у самого алтаря, где находились места для знати. Пробравшись в боковой придел, я выглянул из-за цоколя колоны — так и есть, графиня собственной персоной.
Леди Бэртраду ни с кем не спутаешь и со спины: богатый меховой плащ, крытый алым сукном, темное головное покрывало искрится золотыми узорами. А тут еще позади меня пара кумушек, осовевших от долгого богослужения, завели вполголоса разговор, из которого я узнал, что миледи Бэртрада вот уже скоро месяц, как живет в Бэри-Сент-Эдмундс, ибо снова в ссоре с супругом. А поскольку нелады в графской семье уже стали делом привычным и после каждой ссоры миледи ищет утешения в аббатстве, преподобный даже отвел ей особые покои в своем загородном дворце.
Я, кажется, догадывался о причине очередной размолвки Эдгара с супругой. Не иначе как Бэртраде удалось кое-что пронюхать о его возобновившейся связи с бывшей любовницей, и она встала на дыбы. И тут я полностью был на ее стороне. Ведь какой бы ни была Бэртрада, но она ни разу не запятнала честь мужа супружеской изменой.
Покинув придел, я осторожно пробрался сквозь толпу прихожан туда, где находился спуск в крипту
[69]
и, дождавшись своей очереди, преклонил колени у мерцающей позолотой раки с останками Святого Эдмунда. Я просил у великого святого помощи и благословения на то, что задумал.
— Это дело весьма угодно Богу, — шептал я святому, словно закадычному приятелю. — Я убью не человека, а то зло, что сидит в нем и толкает на путь разврата, сбивая с пути иные, чистые и непорочные души. Я освобожу от пагубных чар женщину, которую люблю. А потом… О, приношу обет в том, что если все свершится по моему замыслу, я отправлюсь в Святую Землю и истреблю столько неверных, сколько понадобится, чтобы смыть с себя этот грех!..
Вот о чем я молился, чувствуя, как с каждым словом на меня нисходит благостная легкость. Должно быть мой обет возымел действие, и святой Эдмунд внял моим заверениям. Мой отъезд в Иерусалим окончательно снимет с меня подозрения, если таковые возникнут, а к тому времени, когда я вернусь, леди Гита уже утешится. Я предстану перед нею героем-крестоносцем, а Фее Туманов, как известно, любы крестоносцы — разве нет?
По-прежнему валил снег. Стоя на храмовой паперти, я огляделся и неожиданно почувствовал, до чего же голоден. Однако мне не хотелось возвращаться в дом родичей Утрэда, и я решил перекусить в какой-нибудь из харчевен, которых было видимо-невидимо в этом городе паломников.
В первой же, куда я вошел, было тепло, дымно и шумно. Я прошел в дальний угол, и мне тотчас подали миску жирной бараньей похлебки с клецками и пузатый кувшинчик темного эля. Я с удовольствием опорожнил кружку и зажевал с аппетитом, не забывая поглядывать по сторонам.
Большинство посетителей казались людьми солидного достатка — ни нищих, ни пьянчуг видно не было. Но вскоре мое внимание привлекла компания, расположившаяся у закрытого ставнем окна под низкими опорами галереи, опоясывавшей зал харчевни. Эти люди не принадлежали к горожанам — у некоторых я заметил мечи. Воины, пожалуй даже рыцари, а если судить по обрывкам долетавшей до меня нормандской речи — паломники из благородных. Я то и дело поглядывал в их сторону — один из голосов казался мне удивительно знакомым. Лица этого человека в богатом меховом оплечье поверх куртки с чеканным поясом я не видел, но у его пояса я приметил меч в ножнах прекрасной работы.
В какой-то момент он оглянулся — и я застыл на месте. Невозможно было не узнать это худощавое удлиненное лицо, обрамленное темным капюшоном, эти светлые брови над колючими голубыми глазами.
Силы небесные! Гуго Бигод!
В первый миг я испытал изумление от того, что он совершенно открыто сидел в харчевне, словно не опасался, что его схватят люди графа Эдгара — ведь в Норфолке Гуго по-прежнему вне закона. Но затем сообразил, что Бэри-Сент-Эдмундс — это уже Саффолкширские земли, край, где Гуго в своем праве.
Чувствовал ли я гнев, глядя на человека, вонзившего в меня нож? Пожалуй, нет. Моя обида давно превратилась в пепел. Другой вопрос, хотел ли я снова встретиться с ним?
Гуго отвернулся и заговорил, время от времени посмеиваясь, и снова оглянулся через плечо. Я тут был ни при чем — все его внимание было приковано к входной двери, словно он поджидал кого-то. Взгляд Гуго с ленивым равнодушием скользил по лицам посетителей харчевни.
Решив, что эта встреча мне сейчас ни к чему, я поднялся и подозвал слугу, чтобы расплатиться, — и тут наши взгляды встретились. Гуго застыл, не донеся кружку до губ.
Я напрягся, как струна. Что за этим последует? Схватится ли он за меч, захочет ли довершить начатое?
Но Гуго внезапно широко улыбнулся знакомой, полной обаяния улыбкой.
— Клянусь бородой Христовой — Ральф! Славный старина Ральф де Брийар!
Он бросился ко мне, схватил в объятия и принялся трясти и хлопать по плечам, восклицая:
— Дружище! Как я рад тебя видеть! Где же ты пропадал?
Разрази меня гром, я и не заметил, как на моих губах тоже появилась улыбка.
— Вот уж не ожидал встретить тебя тут, Гуго.
— Да и для меня это изрядный сюрприз!
Внезапно оборвав себя, он нахмурился и заглянул мне прямо в глаза. При этом его объятия остались такими же крепкими
— Ральф, тогда, в фэнах, я поступил как последний негодяй. Но ты должен понять — я был вне себя. Да и кто из нас после случившегося мог рассуждать здраво?
— Уж ты-то рассудил, — пытаясь освободиться из его объятий, проворчал я. — Тебе всегда известно, что делать.
— Видит Бог — это не так! Не одну свечу я поставил за упокой твоей души и не однажды принес покаяние. И как же я был счастлив, когда узнал, что ты жив! Но ведь и ты, мой Ральф, воздал мне сторицей. Разве не благодаря тебе я стал изгоем и мое имя было втоптано в грязь?
— А чего же ты ожидал? Что я стану покрывать и оправдывать тебя?
Пожалуй, теперь было самое время выйти за стены города и закончить начатое. Кем мы были, если не кровными врагами?
