Порою музыка объемлет дух, как море:
О бледная звезда,
Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе,
К тебе я рвусь тогда;
И грудь и легкие крепчают в яром споре,
И, парус свой вия,
По бешеным хребтам померкнувшего моря
Взбирается ладья.
Трепещет грудь моя, полна безумной страстью,
И вихрь меня влечет над гибельною пастью,
Но вдруг затихнет все —
И вот над пропастью бездонной и зеркальной
Опять колеблет дух спокойный и печальный
Отчаянье свое!
LXX
ПОХОРОНЫ ОТВЕРЖЕННОГО ПОЭТА
Когда в давящей тьме ночей,
Христа заветы исполняя,
Твой прах под грудою камней
Зароет в грязь душа святая,
Лишь хор стыдливых звезд сомкнет
Отягощенные ресницы —
Паук тенета развернет
Среди щелей твоей гробницы,
Клубок змеенышей родить
Вползет змея, волк будет выть
Над головою нечестивой;
Твой гроб сберет ночных воров
И рой колдуний похотливый
С толпой развратных стариков.
LXXI
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА
[71]На оголенный лоб чудовища-скелета
Корона страшная, как в карнавал, надета;
На остове-коне он мчится, горяча
Коня свирепого без шпор и без бича,
Растет, весь бешеной обрызганный слюною,
Апокалипсиса виденьем предо мною;
Вот он проносится в пространствах без конца;
Безбрежность попрана пятою мертвеца,
И молнией меча скелет грозит сердито
Толпам, поверженным у конского копыта;
Как принц, обшаривший чертог со всех сторон,
Скача по кладбищу, несется мимо он;
А вкруг — безбрежные и сумрачные своды,
Где спят все древние, все новые народы.
LXXII
ВЕСЕЛЫЙ МЕРТВЕЦ
Я вырою себе глубокий, черный ров,
Чтоб в недра тучные и полные улиток
Упасть, на дне стихий найти последний кров
И кости простереть, изнывшие от пыток.
Я ни одной слезы у мира не просил,
Я проклял кладбища, отвергнул завещанья;
И сам я воронов на тризну пригласил,
Чтоб остов смрадный им предать на растерзанье.
О вы, безглазые, безухие друзья,
О черви! К вам пришел мертвец веселый, я;
О вы, философы, сыны земного тленья!
Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья;
Иль пытки новые возможны для того,
Кто — труп меж трупами, в ком все давно мертво?
LXXIII
БОЧКА НЕНАВИСТИ
О злая Ненависть, ты — бочка Данаид
[72]
,
Куда могучими и красными руками
Без счета ведрами всечасно Месть спешит
Влить кровь и реки слез, пролитых мертвецами;
Но тайно Демоном проделана дыра,
Откуда льются кровь и пот тысячелетий,
И вновь живут тела, истлевшие вчера,
И расточают вновь их кровь твои же плети.
Ты — горький пьяница под кровлей кабака,
Чья жажда лишь растет от каждого глотка
И множит головы свои, как гидра Лерны
[73]
.
— Но счастлив пьяница, его сразит вино.
Тебе же, Ненависть, о горе, не дано
Забыться под столом в углу глухой таверны.
LXXIV
РАЗБИТЫЙ КОЛОКОЛ
Как в ночи зимние и горько и отрадно
В огонь мигающий впереть усталый взгляд,
Колоколов трезвон сквозь мглу внимая жадно,
Забытых призраков будя далекий ряд.
Блажен ты, колокол, когда гортанью грозной
И неслабеющей сквозь сумрак и туман
Далеко разнесен твой крик религиозный,
Когда ты бодрствуешь, как добрый ветеран!
И ты, мой дух, разбит; когда ж, изныв от скуки,
Ты в холод сумрака пошлешь ночные звуки,
Вдруг зычный голос твой слабеет, изменив;
Так в груде мертвых тел повергнутый в сраженьи,
Хрипя, бросает нам отчаянный призыв,
Не в силах двинуться в безмерном напряженьи.
LXXV
СПЛИН
Вот всякой жизни враг заклятый, Плювиоз
[74]
На бледных жителей кладбища холод черный
Из урны щедро льет, и вот волной тлетворной
Уничтожение в предместьях разлилось.
Неугомонный кот, весь тощий, шелудивый,
К подстилке тянется; под кровлей чердака
Поэта бродит дух забытый, сиротливый:
Как зыбкой тени плач, тиха его тоска.
Рыдает колокол, дымящие поленья
Часам простуженным чуть вторят фистулой
[75]
;
Весь день за картами, где слышен запах тленья —
Наследье жалкое давнишней водяной —
Валет и дама пик с тоскою сожаленья
О мертвой их любви болтают меж собой.
