Медлить больше было нельзя.
— Мистер Дершовиц? — спросил он тихо.
Мужчина даже не вздрогнул. Он спокойно смотрел на Леживра,
слишком спокойно, и это его выдало. Их взгляды встретились, и оба поняли, что
каждый знает о другом все. Кроме ненависти, в глазах сквозило любопытство. Оба
противника впервые увидели друг друга. Но у Леживра было большое преимущество.
Он стоял, а Дершовиц сидел.
На террасе был слышан детский смех и мягкие шаги официантов.
Молчание двух профессионалов длилось несколько мгновений, но обоим показалось,
что прошла вечность. В районе маяка завыли милицейские сирены, и в этот момент
оба профессионала разом достали свое оружие. Два выстрела раздались
одновременно. Почти. Но Леживр стоял, а Дершовиц сидел, и пуля Анри Леживра
первая вошла в мозг Алана Дершовица, пробив ему лоб. Вторая пуля просвистела в
сантиметре от волос Леживра и вонзилась в стену. Дершовиц падал медленно,
словно быстрая съемка сменилась вдруг замедленной. Послышался шум падающего
тела. Раздались испуганные крики женщин, громкие возгласы официантов, чьи-то
быстрые шаги. Леживр наклонился над убитым. В его взгляде внезапно промелькнуло
уважение. Словно он отдавал должное профессионалу. Но эта искорка быстро
погасла, и в памяти снова всплыла картина развороченного «Шевроле». Леживр
оглянулся. На террасе уже стояли несколько румынских милиционеров. Один из них
шагнул к нему.
— Сдайте ваше оружие, — потребовал он официальным голосом, —
вы арестованы за убийство.
— Конечно, — попытался улыбнуться Леживр, чувствуя, как ноют
от напряжения скулы, — конечно, я арестован. Возьмите мой пистолет, пожалуйста.
Его освободили через два дня. С извинениями. Но его
посольство, не разобравшись, в чем дело, все-таки послало донесение на Родину с
просьбой принять надлежащие меры, дабы этот гражданин более не появлялся в
Румынии, где он так лихо размахивал американским оружием, имея паспорт с
канадским подданством.
Груз был найден у маяка: уложенный в контейнер, он был
предназначен для отправки в Италию, и его уже готовилась принять на свой борт
израильская яхта капитана Вильсона. Турецкие гангстеры, воспользовавшись
халатностью работников порта, сумели под видом груза для Румынии провезти
контейнер с наркотиками. А затем, договорившись с одним из чиновников, они
включили этот небольшой контейнер в список грузов, предназначенных для продажи
Израилю, с которым Румыния имела дипломатические и торговые отношения. Сделка
была вовремя остановлена, и все участники этой дерзкой операции получили по
заслугам и в Румынии, и в Турции.
А Анри Леживр, сдав свой паспорт, снова превратился в
обычного человека и, хотя его отдых на побережье был окончательно испорчен,
вернулся домой, ни о чем не сожалея. Он лишь послал телеграмму в Польшу, в
Краков, на имя Адама Купцевича. Или Шарля Дюпре, как звали этого польского
агента Интерпола в той дерзкой операции в Индонезии. Настоящее имя Шарля Дюпре
он узнал только два года спустя, когда в Лондоне ему сообщили, что Дюпре жив.
Жив, несмотря на тяжелые ранения и ампутацию обеих ног. В телеграмме, посланной
в Краков, было всего три слова: «Дершовиц скончался. Гонсалес».
Вместо эпилога
После своих заграничных вояжей он возвращается обычно домой.
И долго сидит один, прислушиваясь к тишине своей квартиры. А потом, спустя
несколько дней, ему вдруг говорят, что он очень странно выглядит. И он тоже
замечает, как постарел и поседел за время своей очередной «заграничной
командировки». Никто и никогда не дает ему его лет. Люди утверждают, что ему
сорок — сорок пять. Никто и не догадывается, что ему нет и тридцати. А может,
это и хорошо, что не догадываются. Иначе было бы слишком много вопросов,
назойливого внимания, ненужных догадок, которых он более всего хотел бы
избежать.
Жизнь входит в привычную колею. Спокойная, повседневная
работа служащего, восьмичасовой рабочий день, дежурные улыбки, дежурные слова,
дежурные рукопожатия, взгляды. Но иногда в ночной темноте раздается
пронзительный телефонный звонок, и жизнь снова резко меняется. Словно этот
звонок — первый выстрел в очередной небольшой войне, которые так часто
вспыхивают на нашей маленькой планете.
О своей «командировке» в Индонезию он старается не
вспоминать. Только тогда, когда грудь начинает болеть особенно сильно, память
возвращает ему страницы прошлого. Но со временем, очевидно, забудет и это,
потому что жизнь продолжается и новые впечатления ложатся на старые, постепенно
стирая их.
И все же… иногда, беседуя с кем-то, он вдруг замолкает на
полуслове — словно бы раздумывает над сказанным, и даже тень набегает на его
лицо. Но он быстро спохватывается, к тому же на это никто не обращает внимания.
Ведь проблем и так хватает. В конце концов, у каждого они свои.
