— Выйдите все. Время дорого. — Проговорил герцог, повторяя слова
странника, и сам первым направился к выходу.
— Нет. Ты один должен остаться. Только ты один. — Тихо, но твердо сказал
странник, положа герцогу на плечо руку. И от руки пилигрима шло необычное
сильное тепло, наполняя тело герцога удивительной легкостью.
Тогда герцог впервые заглянул этому человеку в глаза, и ему показалось, что
глаза странника из своей глубины излучают теплый огонь, на который хотелось
смотреть и смотреть. Взгляд этих глаз завораживал, словно приковывая к себе. Как
будто две широкие дороги, сходясь в одну, уходили куда-то вдаль сквозь голубые
глаза монаха. И, странное дело, там, в глубине глаз странника, Готфрид увидел себя
самого, исхудавшего, оборванного, в одном лишь, забрызганном кровью, исподнем,
бредущего босиком на фоне странных зданий неизвестного города с безумным
выражением глаз и с окровавленным мечом в руке. Видение было необычайно четким
и поглотило Готфрида целиком, так, что все мысли его остановились. Ибо в тот
момент он почему-то точно знал, что видит свое будущее. Ему казалось, что
несколько минут он простоял как вкопанный, сосредоточившись на открывшемся ему
видении, не в силах сдвинуться с места. Он даже не заметил, как все люди, бывшие в
зале, покинули помещение, и как он сам, вместе с пилигримом, прошел в соседнюю
комнату и оказался за драпировками перед постелью Иды Бульонской.
Накрытая теплыми меховыми пледами, умирающая лежала на спине неподвижно,
лишь хриплое прерывистое дыхание говорило о том, что эта женщина все еще жива.
Ее лицо, когда-то красивое, теперь более всего напоминало желтый восковой слепок.
— Встань в головах своей матери и проси Господа о помощи. — Властно
сказал монах.
— Я давно потерял веру в него. — Тихо произнес герцог.
— Тогда призови на помощь всю свою любовь к матери. Думай о ней и не
мешай мне.
От этого целителя, завораживающего взглядом, Готфрид ожидал сейчас любых
способов лечения, каких угодно чудодейственных пиявок, трав, микстур и мазей, но
то, что произошло, в ожидания герцога никак не укладывалось. Незнакомец вплотную
приблизился к постели больной и, вытянувшись во весь свой высокий рост,
распростер над ней руки ладонями вниз. Сначала он как бы ощупывал что-то в
воздухе, а затем, закатив глаза, запел странную молитву на неизвестном языке. В
молитве этой преобладал звук «О», переходящий в звук «М». Никогда прежде герцог
не слышал подобного пения. Целитель пел молитву таким низким гортанным голосом,
и такой мощью был наполнен этот голос, что задрожал весь воздух в комнате, мало
того, явственно задрожали все камни стен, пола и потолка. Готфриду, человеку вовсе
не робкому, не однажды уже смотревшему прямо в глаза смерти, стало страшно, и
возникло сильнейшее желание выбежать из спальни, но, непрерывно думая о матери,
и всей душой желая ей исцеления, он преодолел свой страх и продолжал наблюдать за
действиями пилигрима. Тот, между тем, повернул ладони вверх и, о чудо, с
закопченных камней арочного потолка в руки монаху потекли струйки золотистого
света. Крохотные язычки золотистого пламени выходили из камня и накапливались в
воздухе между руками странника, свиваясь в ослепительно яркий клубок золотого
огня. И вид этого огненного сгустка, висящего без опоры, поражал герцога. Монах
продолжал петь свою молитву, и камни башни по-прежнему дрожали, а сгусток
пламени все увеличивался. Наконец, странник напрягся, и, казалось, тело его
натянулось как струна: тронь и зазвенит. В этот момент он больше напоминал
каменную статую, нежели человека. Но вот, пилигрим повернул ладони навстречу
друг другу, и огненный шар между его руками начал вращаться и засветился
настолько ослепительно, что герцог невольно зажмурил глаза. Но, к удивлению
Готфрида, он и закрытыми глазами продолжал так же явственно видеть
происходящее. Невероятный золотой свет слепил его мозг, прожигая, казалось, все его
существо насквозь. Огненный шар в руках монаха теперь вращался так стремительно,
что превратился в вихрь пламени. Внезапно странник прекратил петь свою,
сотрясающую стены, молитву, и повернул ладони вниз. И Готфрид увидел, как
огненный вихрь устремился вниз и вошел в тело его матери. Страшная судорога
исказила ее лицо, все члены ее задергались, и герцогу показалось, что она умирает в
ужасной агонии. Но тут герцог заметил, как черная текучая тень вытекла из-под
больной на пол и быстро исчезала в щелях между каменных плит пола. Затем волны
золотого света пробежали по телу его матери, и она затихла, а дыхание ее сделалось
ровным. Волшебный свет погас, и в комнате снова наступил полумрак, рассеиваемый
тусклым пламенем камина и единственной свечей, зажженной перед большим
серебряным распятием в углу. Монах опустил руки и, покачнувшись, грузно сел в
ногах больной.
— Кончились мои силы, — произнес он, и голос его звучал глухо и слабо, и
это был голос сильно вымотанного человека.
Только тогда герцог снова обрел дар речи:
— Что с ней? — Спросил герцог о матери.
— Она теперь просто спит. Скоро она проснется здоровой. Но слабость
оставит ее лишь через несколько недель.
— Кто вы, странник? Вы волшебник, вроде Мерлина? Или вы из рода
Нибелунгов, о которых ходят легенды? Как вы держите пламя голыми руками? Кто
дал вам власть над миром огненным? Может, вы демон? — Тихо спросил Готфрид,
садясь рядом с монахом.
— Я тот, кто пришел помочь именем Иисуса Христа и Отца Его Господа Бога.
— Был ответ.
— Но я не верю… не верил в Бога.
— Зато Бог верил в тебя, сын мой. И раз ты сейчас видел свет в руках моих, то
путь служения Ему не закрыт для тебя. Иначе ты либо ничего не узрел, либо не
выдержал бы этого света. Ибо то, что ты видел, есть Свет Господа и не всем дано
