Дома опустошенная, пьяная и несчастная Матильда ничком бросилась на кровать. Она уже сожалела о том, что не поехала с М., малознакомым и самодовольным, но все же живым человеком из плоти и крови. Она могла бы разговаривать с ним о чем-нибудь несложном, пить кофе, рассматривать картины, а потом до утра яростно и бездумно набивать им свое лоно, силясь заполнить черную алчущую пустоту.
В путешествиях я умираю от голода. У меня довольно денег и времени, чтобы питаться в ресторанах, но страх натолкнуться на языковой барьер лишает меня воли. Промучившись весь день, вечером я воровато опустошаю минибар, запивая водой арахис и крошечные шоколадки. В Москве меня догоняет гастрит; роскошные тряпки из Парижа и Милана болтаются на мне, как на садовом пугале. Ассистентка Игоря с упорной необъяснимой мстительностью бронирует для меня некурящие номера, и мне приходится курить, высунувшись по пояс в окно, чтобы заглушить досаждающий мне аппетит. Видения гастрономических изысков наполняют меня виной. Мне кажется, сочные куски курицы и карри из креветок способны наглухо забить все чакры, отвечающие за прием и передачу информации, все каналы для связи с космосом. Писательская гордыня отрезает меня от возможности наслаждаться едой.
Хочется впихнуть в роман весь окружающий мир, все его временны́е слои, скатав его в липкий шар, как батончики цветного пластилина. Я динамлю стрелки, отказываюсь от встреч, малодушно отвираюсь: одержимость писаниной превращает меня в осьминога-ампутанта. Это не обязательно та одержимость, когда лупишь по клавишам, как из пулемета строчишь, захлебываясь внезапно открывшейся вербальной течью. Иногда она бывает вовсе бессловесной: можно часами лежать, уставившись в потолок, не в силах размотать очередной виток сюжета, но при этом где-то в лобной доле неугасимо горит огненный глагол долженствования.
Я упиваюсь уединением, бешено раздражаясь от малейшей помехи, но в конце концов замкнутое сознание начинает пожирать само себя. Гордость и удовлетворение от продвигающейся работы неуклонно сходят на нет. Я открываю созданные файлы один за другим, перечитываю — и моя самоуверенность исчерпывается. Сотни килобайт беспомощного текста корчатся и вянут перед моими глазами. Я ненавижу свое мудацкое ремесло, свой перфекционизм и патологическое недоверие к любой критике. Чем дольше я этим занимаюсь, тем очевиднее для меня моя психологическая инвалидность, приобретенное уродство: так погнавшийся за мышечной массой не в меру старательный культурист не в силах опустить перекачанные руки. Временами я плачу от того, как сильно мне хочется вернуться в сладкую бездну пьянства и безответственности. Матильда, где ты, ау, дочь моя, моя замена! Вместо меня ты предаешься любви и страданию, а я — лишь хладный манекен, натасканный извергать перетруженную фантазию.
Почему так земля твоя холодна, скажи, королева Мод, так пуста она и обширна за бездной полярных вод? И когда мы рассвет встречаем, смеясь и играя друг с другом, купая ноги в росе, — где-то там, за Полярным кругом, не гаснут ночные звезды в твоей ледяной косе. Вышит стежками вьюги белый бескрайний холст. Птицы кроят ли саван из вышитого холста? О, как снежный покров мягок, пушист и толст! О, как баюкает сладко вечная мерзлота! Спи, королева Мод, ведь блажен, как известно, тот, кто, замерзая насмерть, спит и видит цветные сны. Засыпай, не скорби ни о чем, ты же хочешь дождаться весны, хочешь плыть в скорлупе ореховой по прозрачной глади ручья, укрывшись маковым лепестком, прекрасная и ничья. Слышишь смешливых духов лесных, что зовут тебя в свой хоровод?.. Спит и видит цветные сны, спит королева Мод.
Это песня, которую Павлик не споет Матильде. Сердце Павлика, разбитое инфарктом, таким предсказуемым для его лет и образа жизни, остановилось в первый день новой зимы.
Никогда еще, ни разу за последние двадцать лет ей так сильно не хотелось вернуться на Кубу. Воображаемую Кубу, райский остров ее детства, откуда зарытыми кладами тайно сияли ей свобода, безмятежность и другие чудесные позабытые вещи. Она представляла, как все могло измениться, пока ее там не было, и приходила к выводу, что это были добрые перемены. Теперь она не упустила бы ни единого из тех удовольствий, что были недоступны ей по малолетству. В ее распоряжении были бы взятый напрокат старинный американский автомобиль, мохито и «Куба либре» в высоких стаканах, ночные прогулки, белозубые ребята, душные клубы, а может, и наркотики. Она мечтала как девчонка обо всей этой цветной белиберде из туристских буклетов и находила в этом отдых. Там, на острове, где правит бессмертный Фидель, смерть и на пушечный выстрел не подпускают к берегу. Там все поют и танцуют под музыку бессмертных парией из Buena Vista Social Club, целуются и резвятся в море, пьют ром и курят сигары. Калейдоскопические миражи, видения жарких оазисов в ледяной антарктической пустыне горя, одиночества и безлюбовья.
Знакомые Матильды не могли не отметить, что после похорон отца она стала вести себя странно. Тем из них, с кем не виделась годами, вдруг звонила с предложением встречи. Старалась не пропускать ни одной вечеринки; с открытия выставки она ехала на презентацию, оттуда — в ночную дискотеку и дальше, на сонные after party в марокканских кальянных. Люди шарахались от нее: что-то в ней, экстравагантно одетой, с лихорадочным блеском в глазах, пугало их. Ее нарочитое бесшабашное веселье, будто пояс шахида, кричало о ее намерениях. От нее ждали утраты самоконтроля, как минимум истерики, ждали, когда же наконец она, накачанная шампанским и кокаином, завертится, как шутиха, в огненном колесе безумия.
Но ничего подобного с нею не происходило. Те, кто поначалу жалел ее, думая, что увеселения — ее способ забыться на короткое время, вскоре переменили о ней свое мнение. В их глазах она стала веселой сиротой, празднующей высвобождение из-под утомительной опеки отца. Это было неприлично — так обмануть всеобщие жалость и сочувствие. Никто больше не предлагал отвезти ее домой из клуба, не ссужал деньгами «без отдачи», не намекал на до сих пор не использованную ею возможность выплакаться на дружеском плече и успокоиться.
Довольствуясь парой часов беспокойного сна, к обеду Матильда выползала из дома на тусклый зимний свет, чувствуя нездоровую бодрость. Ее тело словно лишилось веса. Она хаотически перемещалась по городу, предпочитая людные улицы и шумные магазины. Ей вдруг полюбилось метро: там можно было близко, почти вплотную рассматривать сотни человеческих лиц, пытаясь определить, куда и откуда люди держат путь в это время, воображая в подробностях их повседневную жизнь. Забыть безумного Герострата, пресечь все мысли о Павлике, одним усилием воли испепелять их при малейшей угрозе приближения — вот в чем заключалась ее сверхзадача. Это не смерть была, не похороны — дурацкая репетиция, необходимые учения. Маги вспомнила, что не знала до девяносто пятого года о смерти Сальвадора Дали. Художник прожил лишних шесть лет для нее одной, в то время как для всего остального мира он был мертв, так почему бы ей не попытаться повторить этот трюк с Павликом? Просто вычеркнуть, вытравить из себя все воспоминания последних двух недель; неужели ей не под силу освободить от них свой разум?.. Ей рисовалась некая взлетная полоса, по которой шагал живой, невредимый Павлик, и полоса эта была расчищена для него ее усилиями. Там, в пределах бесконечной асфальтовой ленты, замкнутой в кольцо Мёбиуса, отсутствовала сама возможность времени, останавливающего всех нас.
