— Вам нельзя расстраиваться, — сказал он.
— Так не расстраивайте меня, — нашлась Анна.
Неохотно я подошла поближе.
— Анна, тебе лучше сесть, — сказала я с полнейшим спокойствием в голосе.
Генрих с облегчением повернулся ко мне:
— Да, леди Кэри, уймите ее. Мне пора.
Он поклонился Анне и быстро вышел. Половину придворных вынесло за ним, половина, застигнутая врасплох, осталась. Анна поглядела на меня:
— Зачем тебе понадобилось вмешиваться?
— Нельзя так рисковать, подумай о ребенке.
— А, ребенок! Почему все думают только о ребенке?
Георг придвинулся ближе и взял Анну за руку.
— Как же иначе? Все наше будущее зависит от него. И твое, кстати, тоже. Успокойся наконец, Мария совершенно права.
— Мы должны были еще договорить, — обиженно возразила Анна. — Нельзя его отпускать, пока он не дал обещания избавиться от нее. Зря ты нас прервала.
— Что толку говорить, — заметил Георг. — Все равно сможешь довести дело до постели только после родов и очистительной молитвы. Надо подождать. Знаешь ведь, он все равно кого-нибудь подцепит, пока ждет тебя.
— А если она сможет его удержать? — простонала Анна, отводя от меня глаза: ведь прекрасно знала, что увела у меня Генриха, как раз когда я ждала ребенка.
— Не сможет. Ты его жена. Он же не разведется с тобой? Он только что избавился от другой. А если ты родишь сына, то и незачем будет. Твоя козырная карта у тебя в животике, сестричка. Держи ее крепко и разыграй как надо.
Она откинулась на спинку кресла.
— Пошли за музыкантами. Хочу посмотреть на танцы.
Георг щелкнул пальцами, подскочил паж.
Анна повернулась ко мне:
— Передай леди Маргарите Стейн, пусть не попадается мне на глаза.
Этим летом двор с увлечением проводил время на реке. Раньше мы никогда не оставались так близко от Темзы, а теперь распорядитель развлечений устраивал водные сражения, водные маскарады, водные пиры для Генриха и новой королевы. Однажды вечером, в сумерки, на реке состоялось огненное сражение, Анна наблюдала за ним из шатра на берегу. Победила команда королевы, и на помосте, устроенном прямо над водой, начались танцы. Протанцевав с полудюжиной партнеров, я оглянулась в поисках мужа.
Он наблюдал за мной, ожидая момента, когда мы сможем исчезнуть. Сдержанный кивок, незаметная улыбка — и мы ускользали в тень ради поцелуя, тайного прикосновения, а иногда, если не могли устоять, и ради кое-чего другого. Темнота у реки скрывала нас, а отдаленная музыка заглушала стон удовольствия.
Мы скрывали свою любовь, и именно поэтому я замечала поведение брата. Он тоже мог быть в центре внимания первые несколько танцев, потом шаг назад, еще шаг — вот он уже вне круга света, исчез в темноте сада. И сэр Франциск Уэстон тоже пропал, знаю, он увел брата то ли в свою комнату, то ли в притоны Сити. Что их ждет — необузданные выходки, игра, скачки при лунном свете или бурные объятья? Георг мог появиться через пять минут, а мог пропасть на всю ночь. Анна думала, он, как всегда, развлекается, бранила его за возню со служанками, а Георг опять и опять отшучивался. Только я знала — им владеет куда более сильная и опасная страсть.
В августе Анна объявила, что удаляется в родильный покой. Утром после мессы Генрих зашел навестить ее и нашел комнаты в полном беспорядке — мебель носят туда-сюда, придворные дамы в трудах и заботах.
Анна сидит в кресле среди всеобщий неразберихи и раздает приказания. При виде Генриха кивает, но не встает, не делает реверанс. Ему, впрочем, все равно, беременная королева совсем вскружила ему голову, он, как мальчишка, падает перед ней на колени, кладет руку на округлившийся живот, смотрит в глаза.
— Нам понадобится крестильное платье для сына, — начинает Анна без предисловий. — Она забрала?
В королевском словаре „она“ значит только одно — исчезнувшую королеву, королеву, которую нельзя упоминать, но так трудно забыть. Ведь она сидела в этом самом кресле, готовила себе родильный покой в этой самой комнате, нежно, почтительно улыбалась королю.
— Оно ее собственное, из Испании.
— Марию крестили в нем? — допытывается Анна, уже зная ответ.
Генрих морщит лоб, пытается вспомнить.
— Да, длинное белое платьице, все в вышивке. Но оно принадлежит Екатерине.
— Платье все еще у нее?
— Мы можем заказать новое, — миролюбиво предлагает король. — Монахини сошьют какое захотите.
Анна вскидывает голову — этот номер не пройдет.
— Мой сын достоин королевского наряда. Он будет креститься в платье, которое носили все принцы до него.
— У нас же нет королевского наряда… — мямлит Генрих.
— Зато у нее есть, — обрывает Анна. — Могу поручиться!
Генрих признает свое поражение. Наклоняется, целует ее руку, сжимающую ручку кресла.
— Не огорчайтесь, — убеждает он. — Срок уже так близко. Клянусь, я пошлю к ней за крестильным платьем. Наш маленький Эдуард Генрих получит все, что вы захотите.
Она кивает, улыбается, треплет его кончиками пальцев по затылку.
Входит повивальная бабка, делает реверанс, объявляет:
— Комната готова!
— Навещайте меня каждый день, — говорит королю Анна. Это больше похоже на приказ, чем на просьбу.
— Дважды в день, — обещает Генрих. — Отдыхайте, моя любимая, время до появления нашего сына пройдет быстро.
Он снова целует ей руку, выходит, а мы направляемся в спальню. Стены там завешаны плотными гобеленами, ни звук, ни свет, ни свежий воздух не проникнут. По камышовым циновкам разбросаны травы — розмарин для аромата, лаванда для утешения. Вынесли всю мебель, кроме огромной кровати, в которой Анне предстоит провести целый месяц, да стола со стулом для повитухи. Несмотря на середину лета, огонь в камине разожжен, так что в комнате можно задохнуться. Горят свечи, хватит света читать или шить, а в ногах кровати стоит наготове колыбель.
На пороге темной, душной спальни Анна отшатывается:
— Не пойду, тут как в тюрьме.
— Всего на месяц, может, даже меньше.
— Я задохнусь!
— Все будет хорошо. Я же выдержала.
— Но я королева.
— Тем более.
Повитуха вырастает у меня за спиной.
— Вашему величеству нравится?
— Тут как в тюрьме.
Анна очень бледна.
— Все так говорят. — Повитуха смеется и вводит ее в комнату. — Вы будете рады отдохнуть.
— Скажи Георгу, пусть зайдет попозже. — Анна оборачивается ко мне. — И пусть приведет кого-нибудь забавного. Я не собираюсь сидеть в одиночестве. Здесь хуже, чем в Тауэре.
