— Больше нет.
Она покивала головой.
— Кровит?
— Нет.
— Похоже, и впрямь умер младенчик. Проводи меня к ней, мне надо самой убедиться.
— Невозможно. Ее слишком хорошо охраняют.
— Ты не поверишь, в какие дома я пробиралась, — хихикнула она.
— Ее тебе не увидеть.
— Тогда придется рискнуть. Я тебе дам настой. От него будет ужасно тошнить, а потом ребеночек выйдет наружу.
Я кивнула, но она жестом остановила меня.
— А что, если она ошибается? Вдруг ребеночек еще жив? Просто отдыхает? Тихий такой?
Я недоуменно глядела на нее.
— Тогда ты его убьешь. Ты будешь убийцей, и она, да и я тоже. Выдюжишь?
Я медленно покачала головой:
— Нет, Боже мой, нет. — Я даже представить себе не могла, что со мной будет, если кто прознает, что я дала королеве снадобье, а она из-за этого не доносила наследного принца.
Я поднялась, повернулась к окну — вода серая, холодная. Я представила себе Анну в начале беременности, румяную, с набухшими грудями. А теперь она такая бледная, будто высохшая, все краски потеряла.
— Дай мне настой. Она сама решит, принимать его или нет.
Старуха тоже поднялась со стула, заковыляла в заднюю комнату.
— Обойдется тебе в три шиллинга.
Я ничего не сказала — хотя цену она заломила несуразную, положила серебряные монеты на засаленный стол. Одно быстрое движение — и монеты исчезли.
— Не того надо бояться.
Я обернулась на полдороге к двери:
— Что?
— Не питья, а лезвия — вот чего тебе надо бояться.
У меня по спине прошел холодный озноб, будто туман пополз с реки.
— Что ты хочешь этим сказать?
Она тряхнула головой, будто только что проснулась.
— Я? Ничего. Если понимаешь, в чем дело, тогда запомни мои слова хорошенько. Если невдомек, забудь пустую болтовню.
Я помедлила — вдруг старуха еще что надумает, но она молчала. Оставалось только открыть дверь и выскользнуть вон.
Георг ждал, руки сложены на груди. Когда я появилась, он в молчании взял меня под руку. Мы торопливо спустились по скользкой, замшелой лестнице, ступили в утлую лодчонку. Всю дорогу домой молчали, слышно было только, как лодочник ровно и сильно гребет против течения. Когда вышли на пристань, я быстро шепнула Георгу:
— Кое-что ты должен знать: если дитя не мертво, снадобье его убьет — будет на нашей совести. И еще…
— А можно как-нибудь узнать, вдруг это мальчик, прежде чем она выпьет настой?
Как же он мне надоел, только одно на уме — мальчик.
— Это никому заранее не известно.
— А что еще?
— Старуха сказала, что нам надо бояться не снадобья, а лезвия.
— Какого лезвия?
— Она не сказала.
— Меча? Бритвы? Топора палача?
Я пожала плечами.
— Мы Болейны, — кивнул он. — Всю жизнь проводим в тени у трона, значит, всегда должны опасаться лезвия. Нам бы эту ночь пережить. Пошли отнесем ей питье, а там посмотрим.
Анна вышла к ужину истинной королевой — лицо бледное, ни кровинки, но голова высоко поднята, а на губах улыбка. Сидела рядом с Генрихом, ее трон лишь чуть-чуть ниже, болтала с ним, льстила, очаровывала, как могла. Но стоило потоку остроумия иссякнуть хоть на мгновенье, глаза короля скользили вдоль стола — туда, где сидели придворные дамы. На кого он смотрит — на Мадж Шелтон, на Джейн Сеймур? Один раз даже мне нежно улыбнулся. Анна притворялась, что ничего не замечает, забрасывала вопросами об охоте, превозносила до небес его бодрость и здоровье. Выискивала на блюде самые лакомые кусочки, клала на и без того переполненную тарелку мужа. Такая знакомая Анна, кокетливый поворот головы, небрежные взгляды из-под ресниц, сверкающие глаза, но было что-то такое в ее уверенном очаровании, что напоминало мне ту, которая сидела в этом кресле раньше и тоже делала вид, что не замечает, как ее муж поглядывает на других женщин.
После ужина король объявил, что будет занят делами, — мы все знали, какие это дела, бражничать с горсткой приближенных.
— Мне лучше побыть с ним, — предупредил Георг. — А ты оставайся с ней после того, как выпьет зелье.
— Я останусь у нее на ночь. Старуха сказала — ее будет ужасно тошнить.
Он кивнул, нахмурился и вышел вместе с королем.
Анна велела передать придворным дамам, что у нее разболелась голова и она ляжет пораньше. Когда я ушла, они сидели как обычно, шили рубашки для бедных, работали не покладая рук, но я знала — стоит двери за нами закрыться, как начнутся нескончаемые потоки сплетен и разговоров.
Анна переоделась на ночь, протянула мне частую гребенку:
— Может, хоть чем полезным займешься, пока мы ждем.
Я поставила пузырек на стол.
— Налей мне.
Что-то в этом стеклянном пузырьке со стеклянной же притертой пробкой меня ужасно пугало.
— Нет. Это твое дело, сама и наливай.
Она передернула плечами, как игрок, поднимающий ставку, когда в кармане пусто, и вылила питье в золотую чашу. Подняла в насмешливом тосте. Откинула голову. Выпила. Я видела, горло сжалось, три глотка прошли вниз. Отшвырнула чашу, улыбнулась мне вызывающей, злой усмешкой:
— Дело сделано. Теперь молись, чтобы пошло легко.
Мы ждали, я расчесывала ей волосы, скоро она сказала:
— Давай ложиться спать, я ничего не чувствую.
Мы забрались в постель, вместе, как в те далекие дни, проснулись на рассвете, по-прежнему ничего, ни тошноты, ни боли.
— Не работает, — усмехнулась она.
Я все еще глупо надеялась, а вдруг ребеночек там удержится, вдруг он живой, хрупкий, маленький, но живой, несмотря на зелье.
— Я пойду к себе, если я тебе не нужна.
— Ясно, хочешь побыстрее забраться в постель к сэру Пустое Место. Чтобы тебя там хорошенько продрали?
Я ответила не сразу. Мне ли не знать этого тона, нет на свете ничего приятнее — в голосе сестры звучит зависть.
— Зато ты королева.
— Ага. А ты — леди Пустое Место.
Я улыбнулась.
— И до смерти тому рада. — Я выскользнула за дверь — последнее слово осталось за мной.
День идет, а ничего не происходит. Мы с Георгом глядим на Анну, будто она наше любимое дитятко. Она бледна, жалуется на жару — и впрямь: середина июля — однако более ничего. Король с утра занят делами, принимает просителей, все торопятся подать свои жалобы сейчас, пока двор еще не отправился в путешествие.
