Да, про нее действительно можно было сказать, что ее сердце
бьется в такт ритму города, и поэтому, наверное, она одна из первых
почувствовала неладное.
Все началось с головной боли и плохих снов.
Головная боль пришла с наступлением июля. Иногда она была
слабой и почти незаметной, а потом в висках начинало стучать так, будто кто-то
без перерыва бьет молотом по наковальне. Ночью четвертого июля ей стало
настолько плохо, что она была вынуждена позвонить Кристине Мак-Кин и попросить
ее заглянуть утром, чтобы в случае необходимости привести врача.
В тот же вечер она засветло легла в постель, но уже
стемнело, а она все не могла уснуть. Жаркое лето. Духота. Такого жаркого лета
давно не бывало, — вяло думала она.
Ей приснился фейерверк.
Только он был не красно-бело-оранжевый, он был
ядовито-зеленого цвета. Он осветил все небо, и отсветы ложились на стоящие
вокруг здания.
Оглянувшись по сторонам, она увидела хорошо знакомых ей
людей, с которыми прожила всю свою жизнь, — Харди и Креншоу, Браунов и
Дюплесси, Андерсонов и Кларендонов, — стоящих глядя в небо. Из их глаз струился
зеленый свет, а рты были полуоткрыты, и она увидела, что у всех у них
повыпадали зубы.
К ней повернулся Джастин Хард, обнажив в приветственной
улыбке голые десны, из уголка его рта стекала слюна. Уходите, — подумала вдруг
она. — Сейчас же уходите! Иначе вы все умрете!
Джастин направился к ней, и она увидела, что его лицо
изменяется и становится похожим на лицо Лампкин, ее старой куклы. И все
остальные люди начали превращаться в кукол. Мабел Нойес уставилась на нее
фарфоровыми голубыми глазами, растянув губы в загадочной улыбке китайской
куклы.
— Призраки, — прошептала Мабел… И Руфь проснулась.
Она лежала с открытыми глазами, а вокруг была темнота.
Головная боль наконец-то прошла. В мозгу крутилась одна и та же мысль: Руфь, ты
должна уехать отсюда прямо сейчас. Не трать времени на сборы, одевайся и
уезжай!
Но она не могла сделать этого.
Вместо этого она вновь закрыла глаза и через некоторое время
уснула.
Когда пришло сообщение, что в доме Паульсонов произошел
пожар, Руфь примчалась туда на десять минут раньше пожарной команды и
размышляла о том, что начальник пожарной команды Аллисон достоин хорошей
взбучки.
Потом мысли ее перескочили на другой интересующий ее момент.
Дело в том, что с некоторых пор ей стали известны вещи, о которых еще неделю
назад она не имела права знать. Это знание стало как бы частью ее.
И она думала об этом, потому что Хейвен изменялся и перемены
не предвещали ничего хорошего.
За несколько дней до исчезновения Давида Брауна Руфь поняла,
что город отстраняется от нее. Никто не плевал ей вслед, не бил окна в ее доме…
но она замечала, что все чаще люди провожают ее взглядом.
Они смотрели ей вслед… смотрели и ждали..
Чего?
Она отлично знала чего: они ждали, когда она начнет
«превращаться».
Между пожаром в доме Паульсонов и исчезновением Давида
Брауна прошла неделя. Именно тогда с Руфью и стали происходить всякие странные
вещи.
Например почта.
Она получала каталоги, проспекты и циркуляры, но к ней не
приходили письма. Никаких личных посланий. Так прошло три дня, и наконец она
отправилась на почту. Там находилась только Ненси Восс. Руфь объяснила ей,
зачем пришла, и вдруг услышала странные щелкающие звуки. Она не имела
представления, что (кроме почты для нее) может производить такие звуки. И еще
ей не нравилась эта женщина, из-за которой так много слез пролила Бекки
Паульсон, и…
На улице было жарко, в помещении почты — еще жарче. Руфь
обливалась потом.
— Я прослежу за твоей корреспонденцией, Руфь, — улыбнулась
ей Нэнси Восс, и Руфь заметила, что половины ее зубов во рту нет.
Руфь присела к столу, чтобы заполнить бланк перевода, думая
при этом: Я схожу с ума. И что это за звуки? Может, они мне мерещатся?
Вжик-вжик, вжик-вжик.
— Что это за шум? — спросила она, боясь поднять на Нэнси глаза.
— Машина, сортирующая корреспонденцию, — ответила та,
помолчала и добавила:
— Но ведь ты и так знала это, верно, Руфь?
— Откуда я могла знать это, если ты ничего мне не сказала? —
спросила Руфь, сделав над собой усилие, чтобы не нагрубить Нэнси. Карандаш в ее
руке задрожал. Она не получает писем, потому что Нэнси Восс просто выбрасывает
их. Это было частью пришедшего к ней знания. Но Руфь умела держать себя в руках
и прямо и открыто встретилась с Нэнси взглядом.
Можешь жаловаться кому угодно, — говорил взгляд Руфи. — Я не
боюсь таких, как ты. Можешь обсуждать меня с кем угодно, но будь готова к тому,
что получишь отпор.
Нэнси моргнула и отвернулась, что-то пробормотав про большое
количество работы. Она еще раз улыбнулась Руфи (УБИРАЙСЯ ИЗ ГОРОДА, СУКА,
УБИРАЙСЯ, ПОКА МЫ НЕ ЗАСТАВИЛИ ТЕБЯ УБРАТЬСЯ) и почти вышла, когда Руфь
язвительно спросила ее:
— Вы так думаете?
Нэнси не ответила на вопрос. Она дернула плечом и выскочила
из зала.
Вжик-вжик-вжик.
Позади нее открылась дверь. Руфь обернулась и увидела
входящую Бобби Андерсон.
— Привет, Бобби, — сказала она.
— Привет, Руфь.
(уходи отсюда, она права, уходи, пока еще можно, пока тебе
еще позволяют уйти, Руфь, большинство из нас уже больны, ты здорова, уходи)
— Ты работаешь над новым романом, Бобби? — Руфь едва сумела
сдержать дрожь в голосе. Слышать чужие мысли — это нехорошо, это очень плохо.
Но еще хуже услышать такое от Бобби Андерсон.
(пока тебе еще позволяют уйти) Среди всех людей она была
самым добрым существом.
Я ничего не слышу, — подумала она и с радостью ухватилась за
эту мысль. — Я ошиблась, вот и все.
Бобби открыла свой почтовый ящик и достала оттуда почту. Она
улыбнулась, и Руфь увидела, что у нее нет одного из передних зубов.
— Лучше уезжай, Руфь, — сказала она ласково. — Садись в
машину и уезжай. Разве ты не понимаешь?
Руфь выпрямилась:
— Никогда, — резко ответила она. — Это мой город. И, если ты
знаешь, что здесь происходит, можешь сказать остальным, что я так просто не
сдамся. У меня есть достаточно влиятельные друзья за пределами Хейвена, которые
прислушаются к моим словам, если я обращусь к ним, даже если то, о чем я их
попрошу, будет звучать как бред. А вот тебе должно быть стыдно. Ведь это и твой
город.
