«Пока в момент совершенства не обретет сияния радуги. Это и есть знак».
Я упивался моим мгновением совершенства и хотел, чтобы оно никогда не кончилось.
LXXI
Майнц
Он был слишком знаменит, чтобы заниматься такими делами. Он не искал славы, презирал своих коллег, которые светились на телевидении, вынося сор, который должен был оставаться в стенах матери-церкви. По возвращении из студии этих людей Невадо нередко вызывал к себе и сообщал: их ждет новое место в провинциальных епархиях на далеких континентах. Ему нравилось уничтожать их. Он сам себе казался садовником, который подрезает ветки, уродующие форму дерева.
Но теперь он почти достиг вершины своей карьеры. На таких высотах он, осиянный, уже не мог полностью скрываться в тени. Он стал видимым. Когда умер предыдущий Папа, в газетах появились среди других и фотографии Невадо. Невежественные комментаторы писали невежественные статьи для своих невежественных читателей, размышляя, достоин он или нет поста Папы. Он читал эти статьи, а потом растапливал ими печь у себя в ватиканских апартаментах. Он всю свою жизнь сжигал такого рода отходы. Иного они и не заслуживали.
Но ошибка, однажды проросшая в мир, не могла уже быть выкорчевана полностью. Пятьдесят лет назад, когда он начинал, — да, но не теперь. И все равно он понимал, что должен сделать это. Кто-то, может, назвал бы это судьбою. А для кардинала Невадо это было божественным промыслом.
Он натянул шарф, закрывая рот, и вошел в церковь.
Они двинулись вниз по склону холма в направлении к старому городу и реке. Дома в Майнце были словно построены для обитателей другого размера: Ник и Эмили, которые шли, держась за руки, по занесенной снегом улице, казались себе карликами рядом с этим высокими стенами.
Архив размещался в современном здании, выходящем на главную дорогу; с тыльной стороны между архивом и Рейном расположился парк. На берегу у пристани стоял пассажирский паром.
Они успели. Архив собирались закрывать, и архивариус явно надеялась добраться домой пораньше в этот снежный день. Но она встретила их с улыбкой и провела в подвал, где они оказались в лабиринте просевших под тяжестью папок стеллажей, освещенных голыми лампочками. В дальнем углу из-под груды папок она извлекла картонную коробку, положила ее на стол у стены рядом с решеткой отопительной системы.
— Читальный зал уже закрыт. Можете поработать здесь. — Она посмотрела на часы. — Мы даем вам час. А потом запрем здесь.
Олаф сидел в церкви, созерцая ангелов. Когда его старческие глаза утрачивали способность видеть четко, он наслаждался иллюзией, будто ангелы бежали из своей стеклянной тюрьмы и воспарили в голубое небо. Он представлял себе, что Труди, его первая жена, играет вместе с ними, и надеялся, что теперь она счастливее, чем была когда-либо с ним.
Его инвалидное кресло дернулось. Кто-то толкнул его сзади. Олаф поднял сморщенную руку в ожидании извинения — он привык к подобным вещам, — но ничего такого не последовало.
Он повернулся и увидел лицо из своих ночных кошмаров.
Там было двенадцать страниц плотного текста в одну колонку. За столетия каталог не раз подвергался доработкам. Разлиновка уничтожила многие записи, а поля превратились в параллельное перечисление имен, дат и нацарапанных чисел.
— Что мы ищем?
— То, что искала Джиллиан, когда обнаружила ссылку на Библиотеку дьявола. Возможно, что-то, относящееся к пятнадцатому веку. Может быть, бестиарий или название, о котором мы не слышали прежде.
Ник попытался прочесть первую строку каталога. Но средневековый почерк и латынь не давались ему.
— Как он организован?
— Хронологически.
— Тогда найти книги пятнадцатого века должно быть не так уж и сложно.
— Хронологически по дате приобретения книги монастырем, — поправила его Эмили.
Ник недоуменно посмотрел на нее.
— Что это еще за странный принцип?
Эмили, словно защищая архивариусов от критики, положила на страницу руку.
— Карточные каталоги были изобретены только в восемнадцатом веке. А до этого в библиотеках и архивах только и могли, что записывать поступающие книги. Если книги продавались или терялись, их вычеркивали. Можешь себе представить, насколько важна была функция библиотекаря в монастыре.
Она наклонилась над первой страницей.
— Большинство этих книг были Библиями или молитвенниками. На них мы, вероятно, можем не обращать внимания.
— Если только монахи не прибегли к тому же трюку, что и Джиллиан, — пробормотал Ник. — Если эта книга была такая сомнительная, они могли сделать о ней какую-нибудь кривую запись. — Он показал на запись в середине страницы. — Что это?
— «НАЗВАНИЕ: DE NATURA RERUM».
— И каким временем она датирована?
— Изначально? Приблизительно трехсотым годом до нашей эры. — Эмили не смогла сдержать улыбку. — Это Аристотель.
[50]
Олаф с пятнадцати лет не верил в Бога. Но он верил в судьбу и в свои годы повидал достаточно, чтобы сразу понять: пришел его черед. Он не стал противиться, когда кардинал Невадо взялся за ручки его кресла и выкатил его на улицу. После голубоватого чрева церкви он оказался в мире, залитом отвратительным желтым светом.
— Вы хорошо спрятались, — сказал голос ему в ухо. — Мы целую неделю пытались вас найти.
— Я всегда знал, что вы это сделаете.
— Но по-настоящему не верили. — Колеса кресла занесло при повороте. — Человечество при всей своей хитроумности склонно к самообману. Мы слишком доверяемся своему опыту. Если нам что-то сошло с рук один раз, мы считаем, что так оно будет и всегда. Но чем чаще мы идем на риск, тем вероятнее нас настигает поражение. Вы предали нас один раз с американской девчонкой и не поплатились за это. Вы не должны были встречаться в том же месте во второй раз.
Олаф смотрел перед собой.
— Мне нравится смотреть на ангелов.
— Надеюсь, вы в достаточной мере насладились ими. Некоторое время они побудут последними ангелами, что вы видели.
Олаф внезапно разволновался. Он выгнул назад голову, но лица своего похитителя не увидел — только длиннополое черное пальто да темноту, которая стеной вставала у него за спиной.
— Что вы хотите узнать от меня?
— Ничего. Мы знаем все.
Кардинал Невадо сунул руку в карман и вытащил оттуда походный нож, завел его под тормозной тросик инвалидной коляски. Движение запястья — и тросик был перерезан.
— Да простит Господь те грехи и ошибки, что ты совершил, — пробормотал Невадо. Потом возложил длань в перчатке на голову Олафа, задержал ее там на секунду в благословении, после чего толкнул коляску.
