Он смотрел в воду. Чуть впереди под водой прятались черные скалы, словно акулы, кружащие вокруг жертвы.
«Если мы не доверимся друг другу, то оба будем повешены».
LXXIV
Майнц
Все зиму мы работали не покладая рук. Октябрьские дожди заливали поля и превращали дороги в топь, а мы завязли в нашем собственном болоте из чернил и свинца. Я смотрел, как напрягаются грузчики, пытаясь протащить свои тележки по грязи, и чувствовал родство с ними.
Снег выпал в декабре. Фуст не разрешал топить печи в Хумбрехтхофе, и мы мерзли. Я посменно отправлял людей в Гутенбергхоф, чтобы они там пришли в себя перед кузнечным горном, — мы в кузне варили чернила и переотливали старые литеры. От этого короткие темные дни становились еще короче. Однажды утром мы обнаружили, что кипы влажной бумаги замерзли. Прессы заело. Чернила не оставались на листе.
Но человеческое устройство было еще более хрупким. Я делал столько книг, сколько не делал, наверное, ни один человек в истории, но мои пальцы редко прикасались к бумаге или чернилам. Весь дом превратился в механизм, сложнее которых Саспах еще не делал. Я был тем, кто приводил все это в движение. Чуть перекрутишь винт — и механизм сломается. Недокрутишь — и не получишь отпечатка. Я должен был знать, сколько страниц наборщики набирают каждый час, каждый день, каждую неделю, сколько человек нужно отрядить на эту работу, чтобы печатники на прессе не простаивали и не слишком торопились. Мне нужно было присматривать за учениками — кто из них неуживчив, кто незлобив, кто небрежен, а кто чрезмерно прилежен. Ориентируясь на эти качества, я и должен был собирать команды. Я завел порядок, при котором набранная форма не могла попасть на пресс до ее одобрения, и мне приходилось решать, как хранить готовые отпечатанные листы в кладовке, чтобы не ошибиться, разделяя их и подшивая в книгу. Это были невидимые механизмы (система, основанная на размышлениях, порядке и воображении), но они были так же необходимы для нашего ремесла, подобно любому изобретению из дерева и железа.
Еще одной проблемой был Каспар. Сначала я хотел назначить его старшим на прессе, но по прошествии трех дней Каспар исчез. Мы проискали его все утро, а пресс тем временем простаивал. Фуст метал громы и молнии. Когда мы нашли Каспара в пивной, он заявил мне, что ему не нужна эта работа. Я пообещал ему тогда назначить на это место Шеффера, это необычайно его разозлило, и он согласился остаться. Но я быстро пожалел об этом. Он опаздывал, ругался с помощниками и вскоре успел оскорбить половину людей, работавших в Хумбрехтхофе. Иногда он требовал перепечатки из-за малейшего недостатка, а иногда пропускал самые скандальные ошибки, и мне приходилось проводить дни в кладовке, выискивая их.
Слишком поздно я понял, что он не годится для этой работы. Его радовала новизна, неограниченная свобода изобретательства. Но нам теперь дисциплина требовалась не меньше мастерства, поскольку наше новое искусство основывалось на строго установленном порядке.
Как-то вечером я попытался объяснить ему это.
— Мы в этом доме — братство, служащее Богу, нашему ремеслу и друг другу. Книги, которые мы делаем, они не мои, не твои и не Фуста. Они принадлежат Богу. Чем они совершеннее, тем ближе к Богу.
— И Бог получит прибыль, когда ты их продашь?
Я разочарованно покачал головой.
— Ты меня не понял. Эта работа скучна и однообразна…
— Как молотком гвозди забивать.
— …но важно то, что мы ее делаем. Как монахи, которые читают одни и те же молитвы, повторяя их в неизменном порядке, определенном Богом.
— Да, из тебя бы точно получился отличный монах, — жестоко сказал Каспар. — Если бы я хотел жить скучной и однообразной жизнью, то стал бы крестьянином: паши, сей, снимай урожай, паши, сей, снимай урожай; пахал бы и пахал одну и ту же колею, пока не вырыл себе могилу. — Шрамы на его лице задергались. — Но я способен на большее. И ты тоже. На большее, чем крутить рычаг, словно мельник, перемалывающий зерно в муку, — для того, чтобы напечатать еще одну страницу твоей книги.
Когда он покинул свой пост в следующий раз — а это, конечно, случилось, — я не стал его уговаривать. Чтобы не осложнять ситуацию, я поручил эту работу Кифферу, но этим только привел его в смущение и оскорбил Шеффера, ведь оба они знали, что Шеффер более подходящий кандидат. Я платил Каспару жалованье, но у него не было дела в Хумбрехтхофе. Иногда — редко — он появлялся, бродил по дому, чем доводил меня до белого каления, потом исчезал. Я думаю, ему это доставляло удовольствие — вносить беспорядок в нашу работу. Остальное время он проводил в Гутенбергхофе, беря заказы в качестве иллюминатора, чтобы чем-то занять себя.
Я пребывал в печали, хотя такой исход был неизбежен с самого начала. Где-то на нашем пути это ремесло перестало быть нашим и стало моим.
В апреле ситуация начала меняться. Дни удлинились, и напряжение спало — нам уже можно было не ловить каждую минуту светлого времени; люди смотрели на работу свежими глазами — им больше не приходилось щуриться в полумраке. Дрожащие пальцы, которые прежде с трудом удерживали ледяные металлические литеры, теперь резво брали их и расставляли в ряды. Ритм работы наладился, он ежедневно отбивался клацаньем литер в гнездах, треском пресса, грохотом тележек, подвозящих свежие чернила. Когда Фуст приветствовал меня вопросом: «Сколько страниц?» — мой ответ больше не вызывал у него гримасу.
Я сказал Каспару, что мы похожи на монахов — так оно и было на самом деле. Мы были изолированы от мира, словно монахи. Люди на улице слышали доносившиеся из дома звуки и недоумевали, но никто не знал, что происходит за нашими воротами. Книжная работа была нашим монастырским уставом. Заготовка бумаги и чернил были первым часом, утренний сбор, когда мы сходились в печатне, чтобы распределить дела на день, — капитулом, и так до вечерней молитвы, когда мы смывали чернила с форм и прессов, откручивали рамки и возвращали буквы в наборную, где их раскладывали по местам для следующего дня. Мы вместе работали, вместе ели, вместе спорили и смеялись — мы были братством.
По большей части моя работа проходила вдали от пресса: я отвечал на вопросы, улаживал споры, утрясал проблемы с платежами и счетами. Но случались мгновения покоя, времена, когда все в доме вращалось без сбоев, как планеты на своих орбитах вокруг земли. Эти часы были для меня счастливейшими. Я ходил по дому, созерцая мир, который сам вызвал к жизни, и дивясь ежедневному акту творения под этой крышей.
Конечно, не все шло гладко. Люди ссорились, прессы ломались, случались ошибки, что обычно бывало после того, как мы разбирали негодную страницу, рассыпали литеры. Пропадали запасы, что сопровождалось скандалами с Фустом. Шло время, и бремя забот, лежавшее на моих плечах, стало сказываться. Я вертелся без сна в кровати, без конца пересчитывая напечатанные страницы, набранные страницы, страницы, которые еще нужно набрать и напечатать. Меня уже не манили обещания приключений, мне хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Каждый раз, пересекая порог Гутенбергхофа, я смотрел на каменного паломника, согнувшегося под невидимым бременем, и проникался к нему сочувствием.
