— Это не мои слова.
— Два наших искусства сплелись в одно. Это наш шедевр. — Он показал на оглавление. — Мне даже удалось напечатать рубрикацию.
Я перелистал страницы. В некотором смысле он был прав: книга выглядела безупречной. Пропорции были приятны глазу, страницы точно выстроены, каждая капля чернил, казалось, сверкала на своем месте. Иллюминации отливали золотом. Но это был блеск чистейшего яда.
— И сколько ты таких напечатал?
— Тридцать.
— И они здесь?
— Недалеко.
— Принеси их мне, — потребовал я. — Ты должен принести их, чтобы уничтожить.
Усмешка не сошла с его лица, хотя и стала чуть более натянутой.
— Почему я должен их уничтожать? Они совершенны.
— Они богохульны! — воскликнул я. — Ты взял от моего искусства все прекрасное и благородное, что могло бы способствовать спасению мира, и обесценил его. Ты искуситель. Змий в саду.
— А ты — слепой дурак. — В одно мгновение ужасающий гнев преобразил его лицо. — Слабоумный идиот, случайно сделавший открытие, всю мощь которого не в силах осознать. Я обуздал его единственной силой в мире, заслуживающей этого.
Я, ошеломленный, сидел на кровати. В воцарившемся молчании я услышал шаги по лестнице. Мы повернулись к двери, обездвиженные в нашей схватке, как звери и охотники в его книге.
На площадке появился отец Гюнтер.
— Иоганн? Уже почти одиннадцать. Тебя ждут в суде.
Мои кости вдруг стали жидкими, как ртуть.
— Я не могу туда идти.
Гюнтер посмотрел на меня, потом на Каспара — ничего не понимающий зритель нашего жестокого раздора.
— Ты должен. В противном случае они вынесут решение против тебя, и ты потеряешь все.
Я упал на кровать. Суд, решение, Фуст — все это было ничто. Каспар разрушил субстанцию, которая делала меня единым существом, и разбросал мои составляющие. Все во мне, имевшее какой-то смысл, оказалось утрачено.
— Иди туда ты с Киффером. Потом сообщите мне, что скажет против меня Фуст.
Он помедлил.
— Если ты не можешь ответить ему…
— Иди!
— Ты не болен? Может, мне удастся убедить суд перенести слушания. — Он посмотрел на Каспара, взглядом умоляя его о помощи.
Каспар, ничего не говоря, поглаживал обложку своей книги.
— Оставь меня, — прошипел я. — Это решено.
Метнув последний недоумевающий взгляд на Каспара, Гюнтер поспешил из комнаты. Я услышал его удаляющиеся шаги на лестнице, потом хлопок двери — он вышел из дома.
Глазами, полными слез, я посмотрел на Каспара. Я ощущал гладкий, как кожа ягненка, пергамент этой презренной книги.
— Все то, в чем обвинил меня Фуст: в пропаже пергамента и чернил, в том, что литеры появлялись не там, где положено, — все это дело твоих рук.
— Кое-что — не все. У священника Гюнтера было в последний год прибыльное побочное дельце — он снабжал бумагой, купленной для печати, майнцских писцов. И нередко по ночам, когда я на цыпочках крался к прессу, Петер Шеффер осваивал это ремесло. Наверное, он знал, что этот день наступит. — Каспар рассмеялся, глядя на меня. — Ты всегда плохо разбирался в людях, Иоганн.
Я смотрел на него, стараясь удержать вместе разбитые части моего сердца.
— За что ты сделал это со мной?
— Я сделал это для тебя. Чтобы показать тебе возможности того, что ты создал. Для того чтобы освободить Адама из сада совершенства, где Господь удерживал его пленником, потребовался змий. И я хотел сыграть такую же роль, чтобы показать, чего можно достичь с помощью твоего искусства.
Он показал на бестиарий, который подарил мне в Штрасбурге.
— Ты знаешь, во что это обошлось человеку, который заказал его? Пятьдесят гульденов. А ведь это всего лишь зеркало, чтобы потешить его тщеславие. Я дал ему то, за что он заплатил. Но с помощью твоего пресса мы можем изменить порядок вещей.
Он прикоснулся к шрамам на своем лице.
— Ты знаешь, почему я получил это. Потому что король, император и Папа — а все они христиане — насиловали свои земли именем Господа. Но арманьякцы, мучая меня, преподали мне урок, через них я узнал: есть и другие силы, властвующие над этой землей. Я учился у них, постиг тайны, которых страшится даже церковь.
— Тайны? — эхом повторил я.
— Эта книга — только начало. С помощью твоего пресса мы можем писать и печатать столько копий, что ни богачи, ни церковь не в силах будут помешать этому. Мы сметем их ураганом огня и бумаги. Ты знаешь, почему церковники распускают слюни над твоей Библией? Потому что считают: если они будут владеть искусством печати, то будут владеть и миром.
Я чуть не плакал от отчаяния.
— Именно этого я и добивался. Совершенной гармонии.
— Уж кто-кто, а ты-то самый последний из людей должен был стремиться к этому. — Он в ярости сжал кулаки. — Покорность церкви, которая грабит бедняков, тогда как ее епископы ходят в золоте и мехах? Церкви, которая предпочитает собирать деньги, а не крестить души? Церкви, продающей тебе бумажки во искупление тех грехов, в которых ее пастыри виновны десятикратно против тебя? Они не заслуживают этого изобретения, Иоганн. А мы с его помощью сможем уничтожить их.
Он взял у меня книгу.
— Я не выдумал животных, которых ты видел в этой книге. Я взял их из жизни. Я думал, что уж ты-то должен был бы это понять.
Я закрыл лицо руками. Раздался тихий хлопок — он бросил книгу на кровать рядом со мной, — потом заскрипели половые доски. Может быть, я ощутил легкое прикосновение ко лбу — то ли это был поцелуй, то ли ласкающая ладонь. А может быть, это был просто спазм. Когда я поднял голову, Каспара уже не было.
— Я понимаю, почему церковь сохраняла это в тайне.
Ник закрыл книгу. Кожа у него зудела, словно личинки выползли из книги и принялись пожирать его. Он давно не чувствовал себя таким грязным.
Эмили была ошеломлена этими образами. Лицо у нее так побледнело, что казалось чуть не прозрачным.
— Это жестоко. В ней столько ненависти. Трудно представить, что это сделал тот же человек, который напечатал Библию Гутенберга.
— Это доказывает сходство шрифта.
— И ты думаешь, поэтому они ее и прятали? — спросил Ник. — Чтобы защитить репутацию Гутенберга?
Джиллиан смерила его пренебрежительным взглядом.
— Ты что — не видел? Это тебе не просто сатира. Ты посмотри на поля.
Ник неохотно снова открыл книгу и принялся разглядывать разукрашенные обрамления. Стоило ему увидеть картинки, как он понял, что никогда их не забудет. Они были гораздо хуже центральных иллюстраций — образы, которые Ник и описать толком не мог.
