— Это пятая масть, дикари. Глядя на них, испытываешь какое-то беспокойство. — Она грустно рассмеялась. — Ну вот, теперь вы будете думать, что я сумасшедшая.
— Нет-нет. — Ник прикоснулся к ее локтю успокаивающим жестом и тут же пожалел о своем порыве.
Она отпрянула, как испуганная птица, обхватила себя руками.
— Извините. — И этого говорить тоже не следовало. Он словно чувствовал себя в чем-то виноватым.
Она поднялась на ноги, расправила юбку сзади. Ее лица почти не было видно за высоким воротником.
— Мне пора.
Ник встал, держась от нее на почтительном расстоянии.
— Будьте осторожны. Я вам очень признателен за консультацию, но я, видимо, сейчас такой человек, которому не следует помогать.
XVI
Базель, 1432–1433 гг.
Мой отец как-то сказал, что нет таких перемен, к которым человек не смог бы приспособиться за полмесяца. Может быть, не в душе, но в своих поступках и ежедневном поведении, выборах и ожиданиях. В первую ночь моего путешествия с Энеем я спал на полу в гостинице и ел только хлеб. В середине второй ночи я забрался на общую кровать и завернулся в одеяло, устроившись в уголке. Третьим вечером я ел и пил столько же, сколько и остальные в таверне, и не возражал против того, чтобы спать на соломе, а не на земле. Эней заплатил цирюльнику, который постриг и побрил меня, благодаря чему я помолодел лет на десять. Целый час я отскребал с себя грязь в бане, после чего помолодел еще лет на пять.
— Но тебе все же непременно нужно посетить священные бани в Базеле. Там ничуть не возражают, если мужчины моются вместе с женщинами и занимаются непристойностями. Можно такое увидеть…
Он сделал неприличный жест рукой; я постарался показать ему, будто меня это не волнует. Чтобы излечиться от некоторых воспоминаний, нужно куда как больше, чем полмесяца.
Когда мы добрались до Базеля, я был уже другим человеком. У меня была новая пара сапог, новая шапка и сюртук — все это Эней купил мне за три пенни у французского купца. И все равно, несмотря на мое хорошее настроение, вид города привел меня в ужас. Он напомнил мне Майнц — богатый город на берегу Рейна, высокие дома, еще более высокие башни, флюгеры и кресты на которых посверкивали, как роса на утреннем солнце. Все это было окружено кольцом мощных стен, за ними во всех направлениях тянулись прилегающие деревни.
Город по самые крыши был набит людьми, приехавшими на собор, но красноречивый Эней вскоре нашел мне место в монастыре. Он отвел меня туда, потом извинился — он отсутствовал два месяца, и теперь ему многое нужно было узнать и о многом рассказать своим нанимателям. Я, дрожа, улегся на тюфяк, чувствуя себя брошенным в незнакомом городе. Мне хотелось убежать к реке и забраться на первую барку, которая увезет меня назад к моей хижине. Но потом страх прошел, я заснул, а на следующее утро заявился Эней; он весь светился от возбуждения.
— Великолепная возможность, — восторженно проговорил он. — Твой земляк, весьма заметная персона. Его секретарь недавно сбежал с девицей из бани. — Он подмигнул мне. — Я ведь говорил, что они занимаются непристойностями. Но он плодовитый мыслитель: если он в скором времени не найдет человека, который записывал бы за ним слова, то эти слова переполнят его мозг до такой степени, что он взорвется. Я видел его сегодня утром и лишь назвал твое имя, как он тут же потребовал, чтобы я привел тебя к нему.
Одной из самых привлекательных черт Энея было полное пренебрежение всякими запретами. При всей его дипломатичности он мог хвалить других с легкомысленной щедростью. Наверняка в его рассказе я стал лучшим из писцов со времен святого Павла. Я только опасался, вдруг не смогу удовлетворить моего потенциального нанимателя, если он поверил хотя бы половине того, что ему наговорил Эней.
Человек, о котором шла речь, обитал в небольшой комнатке в верхнем этаже беленого дворика в доме монахов-августинцев. Эней вошел внутрь, не дожидаясь, когда ответят на его стук. Я же последовал за ним довольно неуверенно.
В комнате не было почти ничего, кроме кровати и стола размерами больше кровати. Два канделябра придавали ему сходство со священным алтарем. Вся его поверхность была покрыта пачками бумаг, придавленных всем, что подвернулось под руку, — перочинным ножом, огарком свечи, Библией, даже побуревшим огрызком яблока. Тут стояли три чернильницы — с красными, черными и синими чернилами, набор тростниковых и гусиных перьев, увеличительное стекло и полупустой кубок с вином, в котором плавала дохлая муха. Стол словно крепостной стеной окружали стопки книг — я такого количества книг в одной комнате никогда не видел. А за столом восседал властелин этого бумажного царства, человек, к которому я пришел.
Он, казалось, и не заметил нас, уставившись на икону с изображением Христа, которая висела на вбитом в стену гвозде. Глаза у него были светло-голубые и прозрачные, как вода. Определить его возраст было невозможно, хотя, работая на него, я узнал, что он на несколько месяцев моложе меня. Голова у него была гладко выбрита, и кости черепа, казалось, вот-вот прорвутся сквозь кожу. Я вспомнил шутку Энея про мозг, разрывающийся от переполнивших его слов, и подумал, что в этой шутке есть доля правды. Белые рукава его сутаны были покрыты чернильными пятнами, хотя руки оставались на удивление чистыми.
Эней не стал ждать.
— Это Иоганн — я говорил вам о нем. Иоганн, имею честь представить тебе Николая Кузанского.
[12]
Я склонил голову в полупоклоне, готовясь к неприятным вопросам о моем прошлом.
— Вы умеете писать?
— Он знает латынь лучше Цицерона, — не замолкал Эней. — Знаете, какие были его первые слова, когда он выудил меня из реки? Он сказал…
— Возьмите перо и напишите, что я продиктую. — Николай отодвинул стул от стола и встал.
Почти не глядя, он взял кубок и отхлебнул его содержимое. Я не видел, проглотил ли он при этом муху. Сев за его стол, я заточил одно из перьев ножом, потом сделал тонкий надрез на кончике. Руки у меня так дрожали, что я чуть не разрезал его пополам.
Николай обошел стол и встал спиной ко мне, по-прежнему не отрывая глаз от иконы.
— Поскольку Бог есть совершенная форма, в которой объединены все различия и примирены все противоречия, разнообразие форм не может существовать в нем.
Он ждал, когда я напишу. В его молчании была такая глубина, что даже Эней не раскрывал рта. Кроме скрежета моего пера, в комнате не было слышно других звуков. На щеках у меня выступили капельки пота от напряжения — я пытался вспомнить, как образовывать слова. Я, считай, десять лет не держал пера в руках. Да и вспоминая сказанное им, я чувствовал себя слепцом на незнакомой дороге. Абсолютно. Слова окружали меня, как туман.
