— Вот только он говорит, что Джиллиан у него никогда не была, а если и заходила, то в карте ничего такого необычного нет.
— Он лжет, — сказала Эмили с приятной уверенностью. — Кому она позвонила потом?
— Потом она заказывала такси. Шестнадцатого декабря.
— А звонок Ательдину?
— Это было раньше. Вечером перед ее исчезновением.
— Но после того, как она нашла карту. — Эмили взболтала пенку на кофе. — Сказала она об этом Ательдину?
— Не думаю, — ответил Ник. — У него был такой удивленный тон, когда я по телефону спросил его о Мастере игральных карт.
Он повозил вафлей по тарелке, подбирая масло.
— Мы проверили игральную карту и телефонные звонки. Единственное, что еще осталось, — читательский билет. — Эмили отхлебнула кофе. — Национальная библиотека — это исследовательская библиотека. Я там провела некоторое время, готовя диссертацию. Нужные вам книги необходимо заказывать.
— И что?
— Заказы фиксируются по читательскому билету. Мы можем выяснить, что читала Джиллиан.
Ником овладело безысходное, парализующее отчаяние.
— И что нам это даст?
— Больше у нас ничего нет.
Ник допил остатки кофе.
— Я хочу вернуться и проверить ее домашнюю страницу. Может быть, там что-нибудь обнаружится.
На лице Эмили появилось встревоженное выражение.
— Вы считаете, нам безопасно разделяться?
— Для вас это безопаснее, чем быть со мной. Не забывайте, я — беглец. — Он встал. — И в любом случае будем надеяться, что всех злодеев мы оставили в Нью-Йорке.
XXXIV
Штрасбург
Пресс был установлен на крепком столе в передней части помещения. Он состоял из рамы, включавшей сланцевое ложе, двух вертикальных опор, которые удерживали перекладину и деревянную доску, и прижимного устройства между ними на металлическом винте. Он мало чем отличался от прессов, которыми пользовались изготовители бумаги, отжимая полученные листы.
Нас в помещении было четверо. Я бы предпочел, чтобы тут были только мы с Каспаром, но наше предприятие давно уже переросло то, чем являлось вначале. Тут, конечно же, присутствовали Дюнне и плотник Саспах, готовые управлять сделанным им прессом. Я знал, что домохозяин Дритцен наверняка присел у двери в подвал, приложил ухо к замочной скважине, но впустить его я категорически отказался. Чем больше золота я тратил, тем ревнивее относился к сохранению нашей тайны.
Но я так долго ждал этого момента, а теперь странным образом чувствовал себя отстраненным от него. Я не то чтобы увиливал от работы. Варил чернила с Каспаром, измерял доски с Саспахом, изучал медные пластины с Гансом Дюнне, шлифовал острые кромки, оставленные резцом. Я записал текст индульгенции. Потом проводил бесконечные часы, глядя на него перед зеркалом, чтобы можно было перенести его на медь в зеркальном отражении. И самое главное, я платил за все это. И все же не чувствовал, что оно принадлежит мне.
Драх вытащил медную доску из фетровой сумки и протер ее тряпицей. Потом положил на край стола и налил на нее черные чернила из одного из кувшинов, размазал их березовой лопаточкой, пока вся медь не стала черной, потом острой кромкой лопатки снова соскреб чернила. Наконец он протер дощечку жесткой сетчатой тканью. Я с изумлением следил за его действиями. Он мог в отношении некоторых вещей быть очень небрежным, нередко делал что-то нарочито наплевательски, но когда хотел, то мог работать с восхитительной точностью. Тряпица почернела, впитав в себя чернила с отполированной поверхности, но в бороздах — глубиной всего в волосок — чернила остались.
Драх установил дощечку на каменное ложе пресса. Я увлажнил губкой лист бумаги и передал ему. Он положил его на дощечку и отошел в сторону.
Саспах и Дюнне на пару принялись поворачивать рычаг, который приводил в действие винт, раздался скрип резьбы. Деревянная доска прикоснулась к бумаге и прижала ее. Я услышал, как выдавливаются крохи жидкости — возможно, вода, которой я смочил бумагу, но мысленно я воображал, что это льются чернила, которые впитываются из меди в бумагу.
Саспах и Дюнне прижали доску до упора, потом раскрутили стержень в обратную сторону, отпуская доску. Я вперился в листок бумаги, воображая, что вижу слабые отпечатки с другой стороны. Драх снял листок с медной пластины и показал мне. Дыхание у меня перехватило.
То, что я увидел, было ужасно. Буквы, которые казались такими аккуратными и правильными на медной доске, на бумаге получились будто вычерченные неумелой детской рукой. На некоторых словах чернила расплылись, образовав сеточку, на других были густыми и тяжелыми, словно отлитыми смолой. Мне хотелось рыдать, но под взглядами трех других я не осмелился.
— И почему же это произошло?
— Медь — как человеческая плоть. Чем глубже порез, тем сильнее кровотечение.
Драх провел пальцем по особенно уродливой из букв.
— Но на твоих картах каждая линия была идеальной. — Я понимал, что говорю как маленький ребенок, которого снедает зависть. Именно так я себя и чувствовал.
— Да. — Драх почесал подбородок и принялся разглядывать бумагу. — А тут все не так хорошо.
— Всегда проще прорезать длинную линию, чем короткую, — сказал Дюнне. Часть текста он выгравировал собственной рукой и теперь должен был сказать что-то в свое оправдание. — Каждая буква требует столько тонких линий, что некоторые неизбежно получаются глубже или мельче, чем нужно.
— Неизбежно, если руки растут не из того места, — пробормотал Драх.
Я показал на букву «U», которая была так искажена, что походила скорее на «В».
— А это?
— Форма букв не оставляет возможностей для ошибки, — сказал Дюнне. — Картинку может нарисовать любой дурак. Измени немного форму рогов оленя — и он все равно останется оленем. Измени форму буквы «А», и получится бессмыслица. Я думаю, что искусство Драха, вероятно, не годится для этой цели.
— Может быть, ты не годишься для этой цели, — сказал Каспар.
— Может быть, следующая будет лучше.
Саспах пытался восстановить мир. На его лице не было ни следа того отчаяния, которое испытывал я. Для него это была лишь работа, на которую впустую ушли его таланты.
Мы повторили процедуру. Когда все было готово, Драх извлек листок из пресса и положил на скамью рядом с первым. Мы склонились над ним.
— То же самое, — пробормотал Дюнне.
Он в отвращении отвернулся. Но я продолжал вглядываться. Там, где он видел подтверждение нашей неудачи, я разглядел искру надежды. Они были одинаковыми. Тот же разухабистый шрифт, те же корявые буквы и пьяные строки, та же ошибка в третьем предложении, где вместо «помилуй мя, Боже» было написано «понилуй мя, Боже». В своих явных несовершенствах два этих листка были идеальными копиями.
