Я последовал за Дженни, и, когда я выходил, мне показалось, что пастор Смит приоткрыл один глаз и обменялся взглядом с женой.
XXI. КОНЕЦ МОЕГО РОМАНА
Эта комната была та самая, которую я видел издалека и о которой грезил, даже не видев ее: то было настоящее лебединое гнездо.
Я поочередно поприветствовал все предметы обстановки — кретоновые занавеси с розовыми цветами, бело-голубые фарфоровые вазы.
Занавеси кровати я поцеловал.
Дженни смотрела на мои действия то смеясь, то улыбаясь: я был первый посторонний мужчина, вошедший в ее комнату.
В открытое окно вливались пылающие лучи прекрасного заходящего солнца; почти горизонтальные, они проникали в глубь комнаты и, отражаясь до бесконечности в зеркале, словно разбивали его вдребезги.
Девушка села у окна и, не говоря ни слова, оглядела горизонт.
Там лежала деревня Ашборн.
Среди всех тех далеких окон, которые с любопытством рассматривала Дженни, я узнал окно моей комнатки, открытое так же, как окно Дженни.
Хотя она ни о чем меня не спросила, я сказал ей, указывая рукой:
— Вот оно — то, что сплошь покрыто виноградной лозой.
Она улыбнулась:
— Это очень далеко для тех, у кого нет подзорной трубы…
— Я бы передал вам свою, Дженни, но, поверьте, при этом я потеряю слишком много!
— О, это не имеет значения, — откликнулась она, — у меня острое зрение, и я увижу вас, когда вы покажетесь в своем окне.
— Дженни, вот уже пять дней, как я только там и находился, а в течение недели, когда мне запрещено приходить сюда, я нигде больше и не буду.
— Посмотрим, — сказала Дженни.
— Это означает, дорогая моя возлюбленная, — воскликнул я, — что и вы сами будете у своего окна?..
— Разве я живу не в этой комнате? — улыбнулась девушка. — Если только матушка не возьмет меня во второй раз в Честерфилд, чтобы приобрести для меня другой наряд…
— О Дженни, надеюсь, ей не понадобится ехать в Честерфилд, чтобы его заказать: белое платье и венок из флёрдоранжа можно найти где угодно.
— Стоп, господин мой брат! — остановила меня Дженни. — Вы говорите о нашем браке, словно я уже дала на него свое согласие…
— Это правда, — пришлось согласиться мне, — я забыл, что имею право о чем-либо просить только через неделю.
— И вы так уверены, что через неделю получите ответ?
— Дженни, — сказал я ей с мольбой и в голосе, и во взгляде, — я на это надеюсь!
— И поскольку надежда — одна из трех христианских Добродетелей, я вовсе не хочу отнимать ее у вас.
— О Дженни, Дженни! — вскричал я, беря ее за руку. — Как вы добры и как я вас люблю!
Дженни, высвободив свою руку, поднесла указательный палец к устам.
— Тихо, господин мой брат, — сказала она, — эта комната не должна слышать подобные слова, и, поскольку, как я понимаю, вы за себя не отвечаете, пожалуйста, спустимся в гостиную. Впрочем, время уже позднее; с сегодняшнего утра вы не видели своих прихожан, а ведь кто-нибудь из них может нуждаться в вашей помощи.
Девушка сказала правду: я забыл даже час, до которого мне можно было оставаться в Уэрксуэрте.
Я вздохнул, глазами и сердцем попрощался с каждым предметом в этой комнате и вышел.
У пастора как раз закончился его полуденный отдых, а г-жа Смит завершила свои дела по хозяйству; оба ожидали меня в гостиной.
Так же как их дочь, они явно полагали, что мне пора удалиться.
Впрочем, даже в состоянии счастья бывают минуты, когда человек испытывает потребность остаться наедине со своими мыслями.
Прощаясь, я обнял пастора и его жену и поцеловал руку их дочери.
Господин и госпожа Смит проводили меня до двери, напутствовав словами:
— Через неделю!
Я искал глазами Дженни, чтобы и ей сказать — если не голосом, то хотя бы взглядом — «Через неделю!», но она скрылась.
Первым моим чувством была досада, я почти готов был обвинять ее.
Мы расставались на целую неделю, а Дженни не побыла со мной до момента моего ухода!
Неужели у нее нашлось более срочное дело, чем сказать мне: «До свидания»?!
Я громко вздохнул и тихо прошептал:
— О Дженни, Дженни! Неужели ты не могла уделить мне еще хотя бы минуту, хотя бы секунду?! Минута радости так драгоценна! Секунда счастья — такая редкость!
Неожиданно я хлопнул себя по лбу, распрямил грудь, на губах моих вновь заиграла улыбка, и я ускорил шаг.
Я торопился уйти, я спешил обогнуть угол дома и выйти на главную дорогу!
Ко мне вернулась надежда!
Дженни рассталась со мной, чтобы подняться в свою комнатку; Дженни должна сидеть у своего окна.
О, как забилось мое сердце, когда я обернулся!.. Если только ее там нет!..
Но, слава Богу, она там была.
Я так встрепенулся от радости и с таким пылом протянул к ней руки, что она отшатнулась от окна.
Я застыл на месте, умоляюще скрестив руки на груди.
Дженни осторожно снова подошла к окну.
Солнце уже почти скрылось за горизонтом; его последний луч упал прямо на девушку, образовав вокруг нее огненный ореол и облачив ее в золото.
Дженни и сама не подозревала, насколько она была прекрасна в эту минуту.
Она была похожа на одну из тех отправляющихся на Запад католических девственниц, что изображали итальянские художники шестнадцатого века.
Я возблагодарил Господа за то, что он дал мне возможность принадлежать к реформатской церкви; я возблагодарил его и за то, что он даровал мне возможность обладать этим бесценным сокровищем.
Дженни, улыбаясь, знаком велела мне продолжить путь.
Если бы не этот знак, я так и стоял бы на месте, забыв обо всем на свете в созерцании ее нежного лица.
И я тронулся в путь, но можно было бы сказать, что у меня, как у бога Меркурия, на пятках выросли крылья и что эти крылья влекли меня назад.
Солнце село; наступили сумерки, а затем и ночь.
Надеясь еще раз увидеть Дженни в окне, я оборачивался; и, даже когда все уже давно растворилось в сероватом свете первых сумерек, я все еще оглядывался назад.
Я уже не видел Дженни, но угадывал ее в окне.
Был один из тех теплых вечеров начала июля, когда слышишь, если можно так сказать, как бьется сердце природы, когда в мире все поет — малиновка в кустах, кузнечик — среди колосьев, а сверчок — в траве.
