Мы не из тех, кто убежден, будто заблуждение, слабость или даже дурной поступок перечеркивают все прошлые заслуги человека. Нет, историк должен оценивать каждое деяние своего героя отдельно, хваля достойные и хуля недостойные.
Уже по одному этому предуведомлению читатель может догадаться, что мы приступаем к рассказу об одной из самых удивительных личностей нашей эпохи — о человеке, который, будучи в глубине души роялистом, спас Республику, принес Франции больше пользы, чем Лафайет, а вреда — меньше, но тем не менее был с позором изгнан из Франции и умер в Англии, не оплаканный никем из соотечественников, тогда как Лафайет с триумфом возвратился на родину, стал патриархом революции 1830 года и умер в кругу своего почтенного семейства, окруженный славой и почестями.
В ту пору, о которой мы ведем речь, Дюмурье исполнилось пятьдесят шесть лет; впрочем, он был так бодр, проворен и энергичен, что выглядел самое большее лет на сорок пять. Провансалец, выросший в Пикардии, он обладал умом южанина и волей уроженца Центральной Франции. На тонком его лице горели живые глаза, в иных обстоятельствах метавшие молнии. Умный, образованный, он был пригоден к любому делу. В нем — что случается крайне редко — соединились разные таланты, от хитрости дипломата до мужественного упорства солдата. В двадцать лет, в бытность свою простым гусаром, он дрался как лев с шестью кавалеристами и скорее бы согласился быть разорванным в клочья, чем сдаться, но в тридцать лет начал находить толк в тайной дипломатии Людовика XV — дипломатии, недалеко ушедшей от заурядного шпионства и потому малопочтенной. При Людовике XVI Дюмурье забросил все это и полностью посвятил себя устроению шербурского порта.
Дюмурье принадлежал к числу тех универсальных талантов, чьи обширные познания могут быть приложены к любой сфере, лишь бы представился подходящий случай. До Революции такой случай не представился ни разу. Кем суждено было стать Дюмурье: прославленным дипломатом, непобедимым полководцем? Этого не знал никто из окружающих, да и сам Дюмурье, пожалуй, не имел точного понятия о силе своего гения.
Войдя в 1792 году в число министров с легкой руки жирондистов — иными словами, противников короля, он после свидания в Тюильри с Марией Антуанеттой принял сторону Людовика XVI. По сути дела, Дюмурье был прежде всего добрый малый, неравнодушный к женским прелестям.
Недаром адъютантами, не покидавшими генерала даже на поле боя и послушно исполнявшими все его приказания, служили две барышни в гусарских мундирах, девицы де Ферниг, с братом которых мне посчастливилось быть знакомым.
Такой человек не мог внушать большого доверия Дантону, и не удивительно, что министр юстиции поручил доктору Мере, чья безукоризненная честность была ему известна, наблюдать за Дюмурье.
Вернемся, однако, в зал, где только что началось заседание военного совета.
— Граждане, — обратился Дюмурье к пяти своим братьям по оружию, — я собрал вас, чтобы обрисовать вам тяжелое положение, в какое мы попали.
Я буду краток.
Девятнадцатого августа, две недели назад, пруссаки и эмигранты вторглись на территорию Франции. Будь мы римлянами, я сказал бы, что неприятелю сопутствовали дурные предзнаменования — гром, дождь и град; однако поначалу удача улыбалась пруссакам: не прошло и двух часов после вторжения, как они вошли в Бреэн, где часть армии провела ночь, меж тем как другая ее часть грабила близлежащие деревни. Стремясь скорее оказаться во Франции, герцог Брауншвейгский, герой Росбаха, проделал путь из Кобленца в Лонгви, равный сорока льё, за двадцать дней.
Нашествие пруссаков, которое, если верить их королю, сведется к простой прогулке армии от границы до Парижа, не внушает, по правде говоря, особых опасений.
Однако, граждане, я привык думать так: если враг столь опытный, как тот, с каким имеем дело мы, допускает ошибку, значит, он имеет к тому основания, что, впрочем, не мешает нам использовать эту ошибку себе на благо.
Итак, двадцать второго августа шестьдесят тысяч пруссаков, наследников славы и традиций великого Фридриха, двинулись единой колонной к центру нашей страны. Они вошли в Лонгви, а вчера канонада донеслась до нас со стороны Вердена.
Двадцать шесть тысяч австрийцев под командованием генерала Клерфе поддерживают их справа и продвигаются в направлении Стене.
Шестнадцать тысяч австрийцев, которыми командует князь Гогенлоэ-Кирхберг, и десять тысяч гессенцев поддерживают пруссаков слева. Герцог Саксен-Тешенский занимает Нидерланды и угрожает тамошним крепостям.
Принц де Конде с шестью тысячами эмигрантов наступает на Филипсбург. Наши армии, наоборот, расположены самым неудачным образом и с трудом смогут противостоять шестидесятитысячной армии противника. У Бернонвиля, Моретона и Дюваля — тридцать тысяч человек в Мольдском, Мобёжском и Лилльском лагерях.
Наша армия, численностью в тридцать три тысячи человек, совершенно дезорганизована бегством Лафайета, любимца солдат; впрочем, его отсутствие тревожит меня в последнюю очередь. Пусть я не внушаю любви — я сумею внушить страх.
Двадцать тысяч французов расквартированы в Меце под командованием Келлермана.
Пятнадцать тысяч под командой Кюстина стоят в Ландау.
В Эльзасе у Бирона тридцать тысяч человек; но до него слишком далеко, и проку от него не будет.
Итак, мы можем выставить против шестидесяти тысяч пруссаков только мои двадцать три тысячи человек, да те двадцать тысяч, которыми командует Келлерман, если, конечно, он захочет объединить свои силы с моими и станет исполнять мои приказы.
Вот ясный, четкий, точный очерк положения. Каковы ваши мнения?
Встал и попросил слова самый юный из генералов.
То был красавец Диллон, слывший любовником королевы. Солдаты его брата, приняв своего командира за королевского фаворита, убили его после стычки в Кьеврене: они не сомневались, что любовник королевы не может не быть предателем.
Что же до самого Диллона, то в доказательство его связи с Марией Антуанеттой приводили два факта.
Во-первых, в один прекрасный день на параде в Тюильри его гусарская меховая шапка украсилась великолепными бриллиантами, которые еще несколько дней назад сверкали в прическе королевы.
Во-вторых, по слухам, однажды на балу Диллон имел честь вальсировать с королевой, и та, любившая вальс до безумия, совсем потеряла голову; остановившись, чтобы перевести дух, и не заметив, что за спиной у нее стоит король, она беспечно склонила голову на плечо красавцу-офицеру и прошептала:
— Приложите руку к моему сердцу: вы услышите, как сильно оно бьется.
— Сударыня, — сказал король, отводя руку Диллона, — полковник поверит вам на слово.
Артюр Диллон был не только замечательно хорош собой, но и безупречно храбр; пожалуй, единственное, в чем его можно было упрекнуть, — это совершенное безразличие к опасности.
