— Я только и делаю, что снимаю трусы, одеваю трусы, я уже
сыт этим дерьмом по горло, — сказал ему Эдди. — Или зовите сюда врача и будем
делать анализ, или я ухожу. Что вам предпочтительней?
Снова — молчание. И когда они снова начали переглядываться,
Эдди понял, что выиграл.
Мы выиграли,— поправился он про себя.— Как тебя звать,
дружище?
Роланд. А ты — Эдди. Эдди Дин.
Внимательно слушаешь.
Слушаю и смотрю.
— Отдайте ему одежду, — с отвращением в голосе распорядился
старший и поглядел на Эдди. — Я не знаю, что там у тебя было и как ты сумел это
скинуть, но я тебя предупреждаю: мы это выясним.
Старый пень оглядел его с головы до ног.
— Вот ты сидишь тут и лыбишься. Такой довольный. Мне все
равно, что ты тут наговорил. Но от тебя меня определенно тошнит.
— Вас от меня тошнит?
— Положительно.
— Бог ты мой, — сказал Эдди. — Мне это нравится. Я сижу в
этой чертовой комнатушке в одних трусах, а надо мной стоят семеро лбов с
пистолетами, и вас от меня тошнит? Дружище, у вас явно с чем-то проблемы.
Эдди шагнул к нему. Таможенник секунду стоял на месте, но
потом что-то у Эдди в глазах — какой-то безумный цвет, наполовину карий,
наполовину голубой — заставило его отступить на шаг. Против воли.
— Я НИЧЕГО НЕ ВЕЗУ!— прорычал Эдди.— КОНЧАЙ УЖЕ! МНЕ
НАДОЕЛО! ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
Опять тишина. Потом старший обернулся и крикнул кому-то:
— Вы что, не слышали?Отдайте ему одежду!
Вот так-то.
2
— Думаете, что за нами хвост? — спросил таксист, и голос его
звучал так, словно бы он от души забавлялся.
Эдди повернулся вперед.
— Почему вы это сказали?
— Вы постоянно оглядываетесь назад.
— Да нет, ничего я такого не думал, — сказал Эдди. И сказал
чистую правду. Он сразу увидел хвосты, как только в первый раз обернулся.
Хвосты, а не хвост. Ему и не надо было оглядываться, он и так знал, что его
пасут. Этим потенциальным пациентам дурки надо было бы очень постараться, чтоб
упустить такси с Эдди в этот майский денек: движение было редкое. — Просто я
изучаю порядок движения.
— А-а, — понимающе протянул таксист. В определенных кругах
такой странный ответ вызвал бы кучу вопросов, но в Нью-Йорке таксисты не задают
вопросов: они заявляют и частенько — весьма торжественно и высокопарно.
Большинство их заявлений начинается с восклицания «Этот город!», как будто эти
слова — начало какой-нибудь религиозной молитвы, открывающей проповедь… каковым
они в большинстве случаев и являются. Вот и этот таксист затянул: — Потому что,
если вы думаете, что за нами хвост, так я вам могу сказать, что нет. Я-то знаю.
Этот город! Боже мой! Я сам столько раз висел на хвосте. Вы не поверите,
сколько людей влетало в мою машину со словами: «Давай-ка за той машиной!»
Звучит, как в кино, правильно? Правильно. Но, как говорится, кино — это подобие
жизни, а жизнь — подобие кино. Такое бывает, на самом деле! А если вдруг нужно
избавится от хвоста, так это гораздо легче, когда ты сам знаешь, как надо
следить. Вы…
Эдди отключился от болтовни таксиста, слушая ровно
настолько, чтобы в нужных местах кивать. Но уж если на то пошло, кое-что в
разглагольствованиях таксиста было даже забавным. Хвостов было два: синий
«седан» — Эдди подумал, что он принадлежит таможне — и фургончик с надписью
«ПИЦЦА ДЖИНЕЛЛИ» на борту. Было там и изображение пиццы в виде мордашки
улыбающегося во весь рот мальчишки. Мальчишка облизывал губы, а под картинкой
шла надпись: «ООООООГО! ЭТО ХОРООООШАЯ ПИЦЦА», только какой-то юный городской
художник с баллончиком краски и рудиментарным чувством юмора зачеркнул жирной
чертой слово «пицца» и написал сверху одно неприличное слово на ту же букву.
Джинелли. Эдди знал только одного Джинелли; он держал
ресторанчик под названием «Четыре папаши». Бизнес с пиццами был лишь
прикрытием, ширмой. Джинелли и Балазар. Неразлучны как «хот дог» и горчица.
Согласно первоначальному плану, на стоянке аэропорта его
должен был ждать лимузин с водителем, чтобы ехать прямо к Балазару, в один
кабак в центре города. Но, разумеется, первоначальный план не предусматривал
двухчасового сидения в маленькой комнатушке под непрерывным допросом коллектива
таможенников, пока другой коллектив осушал и ворошил содержимое канализационных
баков рейса 901 в поисках груза, о существования которого подозревали все и
который не должен был ни раствориться, ни смыться.
Когда он вышел, разумеется, лимузина и в помине не было. У
водителя были свои инструкции: если в течение пятнадцати минут после того, как
все пассажиры рейса вышли из здания, «осел» не появится — быстренько уезжать.
Водитель знал, что к чему, и, конечно, не стал бы пользоваться радио-телефоном
в машине, передачу которого можно засечь без труда. Балазар, наверное, уже
позвонил своим людям, выяснил, что у Эдди проблемы, и сам приготовился к
неприятному разбирательству. Балазар, может, и знал, что Эдди просто так не
расколется. Может, он разглядел в Эдди стержень, но это все-таки не отменяло
простого факта, что Эдди — наркоман. А на наркомана нельзя положиться, нельзя
рассчитывать на его стойкость.
А поэтому не исключена такая возможность, что как только
фургончик «с пиццей» поравняется с такси, из окна его высунется автомат и зад
машины превратится в кроваво-красный натертый сыр. Впрочем, если б его
продержали не два часа, а четыре, тогда у него был бы повод для серьезных
раздумий, а если бы — не четыре, а шесть, тогда бы Эдди уже по-настоящему
пригорюнился. Но всего два… уж наверное, Балазар поверит, что он смог
продержаться хотя бы столько. И первым делом он спросит, где товар.
На самом деле Эдди оглядывался на дверь.
Она его зачаровала.
Когда таможенники наполовину вели его, наполовину тащили к
зданию аэропорта, он еще оглянулся через плечо, и она была там — невозможно,
однако же, очевидно — неоспоримо реальная, она как бы плыла в воздухе следом за
ним, все время на расстоянии фута в три. Он видел неизменные волны, набегающие
на берег, бьющиеся о песок; он видел, что там уже вечерело.
Дверь эта была как картинка-загадка со скрытым рисунком:
сначала никак невозможно его разглядеть, но когда ты его увидел, ты уже не
сумеешь его не заметить, как бы ты ни старался.
Дважды она исчезала, когда стрелок уходил без него, и это
пугало Эдди — тогда Эдди чувствовал себя ребенком, у которого перегорел ночник.
В первый раз это случилось во время допроса в таможне.
Мне нужно уйти,— голос Роланда отчетливо прозвучал сквозь
какой-то из вопросов, которыми его засыпали таможенники.— Только на пару
секунд. Не пугайся.
