Море — огромное — соприкасается с горизонтом в некоей
размытой голубой точке, которую невозможно вычислить. Заглядевшись, стрелок на
мгновение забыл про боль. Он в жизни не видел столько воды. Разумеется, слышал
о море и в детских сказках, и от учителей. Некоторым из них удалось убедить его
в том, что оно существует… но чтобы своими глазами увидеть… эту громаду, это
чудо безбрежной воды после стольких лет в иссушенных землях… ему было трудно
поверить в это. Трудно даже смотреть на такое.
Он смотрел долго, в упоении, заставляя себя смотреть, и
дивился, на время забыв свою боль.
Но уже утро, и еще нужно многое сделать.
Он осторожно нащупал в заднем кармане челюсть, стараясь
касаться ее ладонью и не тревожить обрубки пальцев: на месте она или нет.
Непрестанная боль обернулась вскриками.
Кость на месте.
Порядок.
Дальше.
Он неуклюже расстегнул ремни с кобурами и положил их на
залитый солнцем камень. Вытащил револьверы, вывернул барабаны, вынул
бесполезные теперь патроны и выбросил их. Один засиял на солнце. На яркий блик
прилетела птица, подхватила патрон клювом, потом выронила и улетела прочь.
Теперь пора позаботиться и о самих револьверах — надо бы в
первую очередь, но поскольку и в этом мире, и в любом другом револьвер без
патронов — всего лишь кусок металла, стрелок сперва разложил патронташи у себя
на коленях и осторожно провел левой рукой по коже.
Оба промокли от пряжек до того места, где ремни
соприкасаются с бедрами; дальше — как будто были сухими. Он осторожно вынул все
сухие патроны. Правая его рука так и рвалась приняться за работу, несмотря даже
на боль забыв про увечье, и вскоре стрелок поймал себя на том, что он раз за
разом возвращает ее на колено, как глупого или капризного пса, который не
понимает команд. Обезумев от боли, он пару раз едва не ударил по ней.
Кажется, у меня назревают большие проблемы,— снова подумал
он.
Он сложил все патроны — будем надеяться, что хорошие — в
одну кучу и тут же пришел в уныние: такой она была маленькой. Двадцать штук. И
некоторые, скорее всего, непременно дадут осечку. То есть, нельзя полагаться ни
на какой. Он достал остальные патроны и сложил их в другую кучку. Тридцать
семь.
Ну что ж, нельзя сказать, что и раньше ты был вооружен до
зубов, — утешил себя стрелок, но он хорошо понимал разницу между пятидесятью
семью действующими патронами и с натяжкою — двадцатью. Или десятью. Или пятью.
Или одним. А, может, вообще не один не сработает.
Стрелок отложил сомнительные патроны в сторону.
Хорошо еще, что сумка его не пропала. Стрелок разложил ее на
коленях, потом медленно разобрал револьверы и свершил ритуал чистки. Закончил
он через два часа. Боль стала настолько сильной, что у него закружилась голова.
Даже связно мыслить было затруднительно. Хотелось спать. Никогда в жизни ему
так не хотелось спать. Но ни разу еще сон не служил ему оправданием для того,
чтобы отложить дела и забыть о долге.
— Корт, — проговорил стрелок, и сам не узнал свой голос, и
рассмеялся натянуто.
Медленно, очень медленно он собрал револьверы и зарядил их
патронами, которые — предположительно — остались сухими. Когда он закончил, он
поднял в левой руке револьвер… и медленно отпустил курок, так и не выстрелив.
Да, он хотел знать. Хотел знать, что будет, когда он нажмет на курок: выстрел
или еще один бессмысленный щелчок. Но щелчок не значил бы ничего, а выстрел
лишь уменьшил бы количество пригодных патронов с двадцати до девятнадцати… или
до девяти… или до трех… а может быть, их бы вообще не осталось.
Он оторвал еще одну полосу от рубахи, сложил на нее
остальные патроны — те, которые намокли — и завязал узелок левой рукой, помогая
себе зубами. Потом сложил сверток в сумку.
Спать,— требовало его тело. —Спать, тебе надо поспать,
сейчас, пока не стемнело, ничего у тебя не осталось, ты выдохся…
Он заставил себя подняться и оглядел пустынный берег цвета
давно не стиранного исподнего, усыпанный бесцветными же ракушками. Кое-где из
крупнозернистого песка торчали большие камни, покрытые толстыми слоями гуана;
те слои, что постарее — желтые, точно старые зубы, что посвежее — как белые
пятна.
По линии прилива подсыхали бурые водоросли. Совсем рядом
валялись правый сапог стрелка и бурдюки для воды. Стрелок подивился такому
чуду, что их не смыло волнами в море. Сильно хромая, он медленно подошел к ним.
Поднял один и встряхнул, приложив к уху. Второй бурдюк точно был пуст, но в
этом еще оставалось немного воды. Большинство людей ни за что бы не заметило
разницу между ними двумя, но стрелок различал их, как мать различает своих
близнецов и никогда не путает одного с другим. Он очень долго скитался по свету
с этими бурдюками. Внутри плескалась вода. Это хорошо — это настоящий подарок,
ведь эта тварь, которая на него напала, или другие ее сородичи могли бы порвать
бурдюки одним случайным укусом или движением клешни, но этого не случилось, и
волны не унесли их в море. Самой твари что-то не видно, хотя стрелок прикончил
ее гораздо выше линии прилива. Быть может, ее останки утащили другие хищники;
или ее же собратья погребли ее в море, как те огромные существа из детских
сказок, слоны, хоронят своих умерших.
Он поднял бурдюк на левом локте, сделал большой глоток и тут
же почувствовал, как к нему возвращаются силы. Само собой, правый сапог был
разодран в клочья… но все же не так безнадежно. Подошва осталась целой —
помятой, конечно, но целой, — и, скорее всего, с ней еще можно что-нибудь
сделать: отрезать кусочек от левого сапога, приладить на правый, чтобы хотя бы
первое время оно продержалось…
Внезапно его охватила слабость. Он почувствовал, что близок
к обмороку. Он попытался ее одолеть, эту слабость, но ноги его подкосились, и
он сел на песок, прикусив по-дурацки язык.
Ты не будешь терять сознание, — твердо сказал он себе.
—Только не здесь, где ночью на берег вполне может выползти еще одна гадость, и
уж эта точно тебя прикончит.
Он поднялся на ноги, обвязал пустой бурдюк вокруг пояса и
направился к тому месту, где он оставил свои револьверы и сумку. Но не прошел
он и двадцати ярдов, как снова упал, едва не потеряв сознание. Стрелок полежал
немного, прижавшись щекою к песку. Краешек ракушки почти до крови врезался в
кожу под нижней челюстью. Он сумел поднести бурдюк ко рту и сделать несколько
глотков воды, а потом, не вставая, пополз к тому месту, где он проснулся
сегодня утром. В двадцати ярдах выше по склону росло одинокое чахлое деревце, —
юкка коротколистная, дерево Иисуса. Какая-никакая, но тень.
Для Роланда эти двадцать ярдов показались двадцатью милями.
Но он все-таки смог перетащить свои немногочисленные пожитки
в крошечную лужицу тени. Опустив голову на траву, стрелок улегся, уже отдаваясь
сну, или беспамятству, или смерти. Он поглядел на небо, пытаясь определить
время. Еще не полдень, но если судить по размеру пятнышка тени, в котором он
примостился, полдень уже близко. Стрелок продержался в сознании еще мгновение:
поднес правую руку к глазам, высматривая алые полосы заражения, признаки яда,
который неуклонно просачивается по телу.
