— Да.
— Я еще раз тебе говорю: Будь начеку. Все время. Не
расслабляясь ни на секунду. Если вернется та, другая, сразу бей ее по башке.
— А если я ее кокну?
— Это будет конец. Но если она кокнет тебя, это тоже —
конец. А если она вернется, она попытается это сделать. Она попытается!
Эдди очень не хотелось его покидать. И не только из-за этих
воплей какого-то неизвестного зверя, которые не давали ему заснуть прошлой
ночью (хотя и об этом тоже он не забывал), а просто из-за того, что в этом мире
Роланд остался его единственною зацепкой, единственным прочным звеном. Они с
Одеттой сюда не вписывались.
И все-таки он понимал, что стрелок был прав.
— Не хотите ли отдохнуть? — спросил он у Одетты. — У нас
осталось немного еды. Чуть-чуть.
— Пока еще нет, — решительно проговорила она, хотя голос ее
звучал устало. — Попозже.
— Хорошо, но тогда прекратите качать. Поберегите силы. Вы же
совсем ослабли. Ваш… ваш желудок… ну вы сами знаете.
— Хорошо.
Она обернулась — на лице у нее поблескивали капельки пота, —
и улыбнулась ему. От этой улыбки у Эдди едва ноги не подкосились, и в то же
время он воспрял духом. Он мог бы жизнь отдать за такую улыбку… и он был готов
умереть за нее, если так будет нужно.
Он очень надеялся, что Всевышний все-таки не допустит, чтобы
подобное произошло, но, по всему судя, дело шло именно к этому: времена
наступали критические.
Она сложила руки на коленях, и он продолжил толкать коляску.
Следы от колес становились все незаметнее; грунт постепенно твердел, однако его
усыпали каменные обломки, грозившие вызвать аварию. Впрочем, Эдди старался не
набирать слишком большую скорость. При серьезной аварии Одетта могла получить
травму, а коляска — сломаться, что не сулило им всем ничего хорошего, и в
особенности стрелку, который умер бы, один, почти наверняка. А если Роланда не
станет, они с Одеттой застрянут в этом мире уже навсегда.
Теперь, когда Роланд совсем разболелся и едва мог идти, Эдди
вынужден был считаться с одним очень простым обстоятельством: из них троих двое
были калеками.
Так есть ли надежда? Есть ли какой-нибудь у них шанс?
Коляска.
Коляска — одна надежда, единственная надежда и ничего кроме
надежды.
Да поможет им Бог.
2
Роланд пришел в сознание вскоре после того, как Эдди волоком
затащил его в тень от выступа скалы. Лицо его в тех местах, где оно не серело
нездоровою бледностью, полыхало горячечным румянцем. Грудь лихорадочно
вздымалась и опадала. Вся правая рука покрылась паутиной изломанных красных
полос.
— Покорми ее, — прохрипел он, обращаясь к Эдди.
— Ты…
— Обо мне не переживай. Все со мной будет в порядке. Накорми
ее. Сейчас, мне кажется, она будет есть. А сила ее тебе еще пригодится.
— Роланд, а что если она притворяется, что она…
Стрелок оборвал его нетерпеливым жестом.
— Ничего она не притворяется. Она одна в этом теле. Я это
знаю, и ты это тоже знаешь. У нее на лице написано. Накорми ее, ради отца
своего, и пока она будет есть, вернись ко мне. Сейчас у нас на счету каждая
минута. Каждая секунда.
Эдди встал, но стрелок удержал его левой рукой. Болен он или
нет, сила его оставалась при нем.
— И ничего ей не говори о той, другой. Что бы она тебе ни
говорила, как бы она ни старалась тебе объяснить, не возражай ей ни в чем.
— Почему?
— Не знаю. Просто мне кажется, что так будет лучше. А теперь
делай то, о чем я тебя прошу, и не теряй больше времени!
Одетта сидела в своей коляске, глядя на море в каком-то
тихом задумчивом изумлении. Когда Эдди предложил ей кусочки омара, оставшиеся
со вчерашнего ужина, она с сожалением улыбнулась:
— Я бы поела, если б могла. Но вы же знаете, что получится.
Эдди, который понятия не имел, о чем она говорит, только
пожал плечами:
— Мне кажется, если еще раз попробовать, то вреда не будет.
Вам нужно есть, Одетта. Нам нужно ехать быстрее, и нам пригодятся все наши
силы.
Она рассмеялась тихонько и дотронулась до его руки. Ему
вдруг показалось, что от нее к нему перешло нечто вроде электрического разряда.
Да, это она — Одетта. Теперь он знал это, как знал Роланд.
— Я вас обожаю, Эдди. Вы так для меня стараетесь. Так со
мной терпеливы. И он тоже… — она кивнула туда, где лежал, прислонившись к
скале, стрелок, наблюдая за ними. — … но таких, как он, трудно любить.
— Да уж. Мне ли не знать.
— Я попробую еще раз.
— Ради себя же.
Она улыбнулась, и он вдруг понял, что только ради нее
существует мир, потому что она есть, и подумал еще: Господи Боже, у меня так
мало всего было в жизни, пожалуйста, не забирай ее от меня опять. Пожалуйста.
Она взяла у него кусочки мяса, сморщила нос как-то
полу-уныло и полукомично, потом снова взглянула на Эдди.
— А надо?
— Вы хотя бы попробуйте, — сказал он.
— Я вообще эту гадость не ем, с того самого раза.
— Прошу прощения?
— Я думала, я вам уже рассказала.
— Вполне вероятно, — он хохотнул несколько нервно,
припоминая наказ стрелка ничего не говорить ей о той, другой.
— Однажды, когда мне было лет десять-одиннадцать, у нас на
ужин были как раз омары. Мне ужасно они не понравились, как будто жуешь
резиновые шарики, и потом меня вытошнило. С того раза я этого больше не ем. Но…
— она вздохнула. — Как вы говорите, надо попробовать.
Она положила кусочек омара в рот с выражением таким же, с
каким ребенок принимает лекарство, заранее зная, что оно отвратительное на
вкус. Сначала она жевала его очень медленно, но потом — все быстрее. Вот
проглотила. Взяла еще. Прожевала, проглотила. Еще. Теперь она ела едва ли не с
жадностью.
— Эй, поумерьте пыл! — сказал Эдди.
— Это, наверное, другой сорт! Ну конечно, другой! — Она
поглядела на Эдди сияющим взглядом. — Мы прошли дальше по берегу, и здесь,
должно быть, другой какой-нибудь водится вид! Похоже, даже моя аллергия на них
прошла. Вкус совсем не противный, как раньше… и, похоже, сейчас меня не
стошнит. — Дружелюбный, открытый взгляд. — Я очень старалась?
