— Логично. Но ты все равно — куча дерьма.
— Или иди, или оставайся. Но прекрати меня обзывать.
— Ты забыл одну вещь, — со злостью выдавил Эдди.
— Какую?
— Сказать, чтобы я начинал взрослеть. Так мне Генри всегда
говорил. «Пора бы тебе повзрослеть, малыш».
Стрелок улыбнулся — странной, усталой, но все же хорошей
улыбкой.
— Мне кажется, ты уже повзрослел. Так ты идешь или ты
остаешься?
— Я иду, — сказал Эдди. — А что ты собираешься есть? Она все
подъела, что у нас было.
— Вонючая куча дерьма как-нибудь выкрутится. Куча дерьма
именно этим и занималась на протяжении многих лет.
Эдди отвел взгляд.
— Я… ты прости меня, Роланд, за то, что я так тебя обозвал.
Просто… — он вдруг рассмеялся. — Это был очень тяжелый день.
Роланд опять улыбнулся.
— Да уж. Тяжелый.
5
В тот день они шли с приличной скоростью, они выжали из себя
все, что можно, но к концу дня, когда лучи заходящего солнца разлились золотистой
дорожкой по глади моря, никакой двери не было и в помине. И хотя Одетта
твердила ему, что она вполне в состоянии выдержать еще полчаса пути, Эдди
решил, что на сегодня хватит, и помог ей выбраться из коляски. Он отнес ее на
ровную площадку, достал из коляски сидение и подушки и устроил ей постель.
— Боже мой, как хорошо прилечь, — вздохнула она. — Но… — она
вдруг нахмурилась. — Я все думаю, как он там, Роланд, ведь он же совсем один, и
мне как-то не по себе. Кто он, Эдди? Что он такое? — Чуть погодя она добавила:
— И почему он всегда так кричит?
— Просто характер такой, — ответил Эдди и, не сказав больше
ни слова, пошел собирать камни. Роланд вообще никогда не кричит. Правда, утром
сегодня он крикнул — К такой-то маме патроны! — но больше он не кричал ни разу,
так что воспоминания Одетты были ложными воспоминаниями… она вспоминала то
время, которое она пробыла Одеттой.
Он набил омаров в три раза больше обычного, как и советовал
стрелок, и при этом он так увлекся, что едва успел увернуться от клешни
четвертого, который подкрался к нему незаметно справа. Увидев, как чудище
щелкнуло своей клешнею в том месте, где только что стояла его нога, Эдди еще
подумал о недостающих пальцах стрелка.
Он приготовил ужин на костре, сложенном из сушняка, — на
близлежащих холмах, покрытых густою растительностью, найти достаточно дров было
делом приятным и легким, — еще до того, как последние отблески уходящего дня
погасли на западном горизонте.
— Смотри, Эдди! — вскрикнула она, показывая наверх.
Он поднял голову и увидел одинокую звезду, что сияла на
ночном небе.
— Правда, красиво?
— Да. — Внезапно, безо всякой причины, у него на глаза
навернулись слезы. Где он был всю свою проклятую жизнь? Где он был, что он
делал, с кем проводил свое время, и почему вдруг все это стало ему противно,
как будто всю жизнь он провел в большой яме с дерьмом?
Ее лицо, поднятое к небесам, было красиво до невозможности,
до жути: неопровержимая красота в мягком мерцании ночного костра, красота, о
которой не ведает та, кто отмечена ею, а лишь смотрит на небо, на единственную
звезду широко распахнутыми в изумлении глазами и тихо смеется.
— Вижу первую звезду, по секрету ей шепну, — произнесла она
и умолкла, взглянув на Эдди. — Ты знаешь, Эдди, откуда это?
— Да, — сказал Эдди, не подняв головы. Голос его прозвучал
вполне сносно, но если бы он поднял голову, она бы увидела, что он плачет.
— Тогда давай вместе. Но тебе нужно смотреть на нее.
— О'кей.
Он вытер слезы ладонью и запрокинул голову. Теперь они
вместе смотрели на единственную в ночном небе звезду.
— Вижу первую звезду…
Она поглядела на Эдди, и продолжили они вместе:
— По секрету ей шепну…
Она протянул руку, и он взял ее. Их руки сплелись: красивая,
цвета светлого шоколада, и красивая, белая, точно грудка голубки.
— У меня, звезда ночная… — проговорили они торжественно в
один голос, взявшись за руки, как двое детей, которым еще предстояло стать
мужчиной и женщиной, когда совсем стемнеет, и она спросит, спит он или нет, и
он ответит, что нет, и она попросит, чтобы он обнял ее, потому что ей холодно,
— … есть желание одно.
Он посмотрели друг на друга, и он увидел, как по щекам ее
текут слезы. И он тоже заплакал, уже не стыдясь своих слез. Стыд прошел,
сменившись невыразимым облегчением.
Они улыбнулись друг другу.
— Я тебе его доверю, пусть исполнится оно, — сказал Эдди и
про себя подумал: Чтобы всегда ты была со мной.
— Я тебе его доверю, пусть исполнится оно, — отозвалась она
и загадала: Если мне суждено умереть здесь, пусть моя смерть будет легкой и
пусть этот замечательный человек будет рядом со мной.
— Прости, что я плачу, — сказала она, вытирая глаза. — Я
вообще редко плачу, но сегодня…
— Сегодня был очень тяжелый день, — закончил за нее Эдди.
— Да. И тебе, Эдди, надо поесть.
— И тебе тоже.
— Надеюсь, больше меня не стошнит.
Он улыбнулся ей.
— Думаю, нет.
6
Потом, когда чужие галактики закружились над ними в своем
медленном танце, они оба узнали в первый раз в жизни, каким сладким и полным
может быть акт любви.
7
На рассвете они отправились дальше, стараясь ехать как можно
быстрее, и к девяти часам Эдди очень пожалел о том, что не спросил у Роланда,
как быть, если, когда они доберутся до места, где гряда гор подступает вплотную
к воде, двери не будет. Вопрос весьма важный, поскольку они приближались уже к
концу пляжа — в этом не было никаких сомнений. Горный кряж, вытянувшийся по
диагонали, подступал все ближе к морю.
Собственно говоря, пляжа как такового уже давно не было:
грунт под ногами стал твердым и достаточно ровным. Какая-то стихия
— может быть, думал Эдди, воды, стекавшие с гор или сильное
наводнение в сезон дождей (правда, за время его пребывания в этом мире с неба
не упало ни капли дождя; пару раз собирались тучи, но каждый раз их разносило
ветром) — сгладила выступы скал.
В половине десятого Одетта вдруг закричала:
