— Стой, Эдди! Стой!
Он остановился так резко, что ей пришлось изо всей силы
вцепиться в подлокотники, чтобы не вывалиться из коляски. Он бросился к ней.
— Извини. Все нормально?
— Нормально.
Он понял, что ошибся: принял ее возбуждение за выражение
боли.
Она указала вперед.
— Вон там! Видишь?
Он прикрыл глаза рукой, но ничего не увидел. Прищурился.
Потом ему показалось… нет, просто марево от жары, нагретый воздух над слежавшимся
грунтом.
— По-моему, ничего там нет. — Он улыбнулся. — Может быть, ты
просто хочешь увидеть ее, вот тебе и представляется.
— Нет же, я вижу! — Она обернулась к нему, на ее
возбужденном лице сияла улыбка. — Стоит там сама по себе! У самого конца пляжа.
Он посмотрел еще раз, сощурившись аж до слез. Ему опять
показалось, что он что-то видит. Ты видишь, — сказал он себе и улыбнулся. Она
хочет, чтобы ты увидел, вот тебе и мерещится.
— Вроде чего-то там есть, — подытожил он, но не потому, что
сам в это поверил, а потому, что верила она.
— Пойдем!
Эдди снова встал позади коляски и принялся растирать себе
поясницу, где давно уже угнездилась тупая боль. Она оглянулась:
— Ну и чего ты ждешь?
— Ты действительно думаешь, что она там есть? Правда?
— Да!
— Ну тогда ладно, пойдем!
Эдди толкнул коляску.
8
А через полчаса он тоже ее увидел. Боже, подумал он. У нее
глаз не хуже, чем у Роланда. Если не лучше.
Никто их них не хотел останавливаться, чтобы перекусить, но
им обоим нужно было поесть. Они подкрепились на скорую руку и снова тронулись в
путь. Приближался прилив, и Эдди с растущей тревогой поглядел направо — на
запад. Пока что они еще шли выше полосы гниющих водорослей, отмечающей верхнюю
границу прилива, но Эдди боялся, что к тому времени, когда они доберутся до
двери, они окажутся в неуютном узеньком клинышке между морем с одной стороны и
горным кряжем с другой. Теперь уже отроги гор были видны отчетливо. Причем этот
вид не сулил ничего хорошего: каменистые склоны, поросшие низенькими деревцами,
— изогнутые корни которых отчаянно цеплялись за скудную почву, больше всего они
напоминали суставы, пораженные тяжелой формой артрита, — и колючим кустарником.
Склоны не слишком крутые, но с инвалидной коляской туда все равно не
вскарабкаешься. Вероятно, ему хватит сил какое-то время нести Одетту на руках,
и, скорее всего, именно это ему и придется делать — но от чего его воротило,
так это от мысли, что ему нужно будет оставить ее там одну.
В первый раз за все свое пребывание в этом мире Эдди услышал
жужжание насекомых. Похоже на стрекотание сверчка, только звук был гораздо выше
и без колебаний в ритме — непрерывное, монотонное ж-ж-ж-ж-ж-ж, как гудение
электрических проводов. В первый раз появились другие птицы, а не одни только
чайки. Какие-то большие, с жесткими крыльями, кружились в небе вдали от моря
над твердой землей. Наверное, ястребы, подумал Эдди. Временами они, сложив
крылья, камнем падали вниз. Охотились. На кого? Ну, на каких-нибудь мелких
зверюшек. Ничего. Все нормально.
И все-таки он продолжал думать о тех жутких воплях в ночи.
Где-то к середине дня они уже ясно различали третью дверь.
Как и первые две, она была абсолютно невероятной, но от этого не менее
реальной.
— Поразительно, — тихонько пробормотала Одетта. — Просто
поразительно.
Она стояла как раз там, где, как начал уже подозревать Эдди,
она и должна стоять: в самом конце узкого клинышка, оставшегося от бесконечного
пляжа и обозначающего конец их пути на север. Она стояла чуть выше верхней
границы прилива, менее чем в девяти ярдах от того места, где скалы вдруг
выныривали из земли, как рука какого-нибудь великана, поросшая вместо волос
серо-зеленым кустарником.
Когда солнце стало спускаться к воде, начался прилив — около
четырех часов дня, как сказала Одетта, и Эдди поверил ей, потому что она
утверждала, что умеет определять время по солнцу и еще потому, что он был
влюблен в нее по уши. В четыре часа они подошли к двери.
9
Они просто смотрели на нее, Одетта — сидя в своей коляски и
сложив на коленях руки, Эдди — стоя у самой кромки воды. В какой-то мере они
смотрели на эту дверь, как на звезду прошлой ночью — как дети, в какой-то мере
— совсем по-другому. Когда они, глядя на первую звезду, загадывали желания, они
были детьми, которые просто радуются. Теперь они были торжественны и серьезны,
как дети, глядящие на воплощение в жизни какой-нибудь волшебной вещи, которая
бывает только в сказках.
На двери было написано одно слово.
— Что это значит? — наконец спросила Одетта.
— Не знаю, — промямлил Эдди, но в нем это слово пробудило
какую-то леденящую безнадежность. Сердце сжалось, затянутое холодной тенью.
— Точно не знаешь? — она пристально на него посмотрела.
— Нет. Я… — он тяжело сглотнул. — Нет.
Она все смотрела на него.
— Завези меня за нее, пожалуйста. Я хочу посмотреть. Я знаю,
тебе нужно вернуться к нему, но все-таки сделай это для меня. Хорошо?
Ей он не мог отказать.
Они объехали дверь.
— Подожди! — воскликнула она. — Ты видел?
— Что?
— Отъедь назад! Смотри! Видишь?
На этот раз он посмотрел на дверь, а не вперед, чтобы не
наехать коляской на какое-нибудь препятствие. Когда они проходили как раз мимо
двери, она как бы сузилась в перспективе, он увидел петли, впаянные в пустоту…
А потом она пропала.
Дверь пропала.
Вид на море только что перекрывали три, даже четыре фунта
сплошной древесины (дверь казалась весьма массивной), теперь же его не
перекрывало ничто.
Двери не было.
Тень от нее осталась, но двери не было.
Он отъехал с коляской на два фута назад, чуть-чуть южнее
того места, где была дверь, и она появилась опять.
— Ты видишь? — голос его едва не сорвался.
— Да! Она снова есть!
Он передвинул коляску на фут вперед. Дверь осталась на
месте. Еще на шесть дюймов. Дверь на месте. Еще два дюйма. Дверь по-прежнему
стоит. Еще дюйм… и дверь пропала. То есть абсолютно.
