Он еще успел подумать:Что за дерьмо такое?— и понял, что на
этот раз его все-таки вырвет.
За какую-то долю секунды, до того, как его вывернуло, пока
он еще не оторвал взгляда от зеркала, голубые глаза исчезли… но до этого он еще
испытал странное ощущение, как будто в нем два человека… как будто он одержим,
как та девочка из «Изгоняющего дьявола».
Он явственно ощутил у себя в мозгу чье-то чужое сознание и
услышал чужую мысль не так, как человек слышит собственные свои мысли, а как
будто голос по радио:«Я прошел. Я в воздушной карете».
Было что-то еще, но Эдди уже не расслышал, потому что был
занят другим: старался стошнить в раковину, производя при этом как можно меньше
шума.
Он не успел еще вытереть рот, как вдруг с ним приключилось
такое, чего в жизни с ним не случалось. На какой-то пугающий [миг] все словно
замерло. Не было ничего — пустой интервал во времени. Как белая лакуна на месте
колонки в газете.
Что это?— подумал Эдди беспомощно.— Что еще за дерьмо?
А потом его снова стошнило. Может быть, даже и к лучшему.
Что бы там ни говорили, у рвоты есть хотя бы одно, но действительно стоящее,
преимущество: пока ты блюешь, ни о чем больше ты просто не можешь думать.
3
Я прошел. Я в воздушной карете,— подумал стрелок, и уже
через секунду:— Он меня видит в зеркале!
Роланд подался назад. Не совсем ушел, но попятился, как,
бывает, ребенок отступает в самый дальний конец длинной комнаты. Он находился
внутри небесного экипажа и внутри какого-то человека. Внутри Узника. В это
первое мгновение, когда он подступил почти к самому переду (он не знал, как это
правильно описать), он был даже более чем внутри: он почти стал этим мужчиной.
Он чувствовал недомогание этого человека, его болезнь и знал, что его сейчас
вырвет. А еще Роланд понял, что он может не только чувствовать это тело, но и,
при необходимости, им управлять. Он будет мучиться всеми его болячками, и
обезьяноподобный демон, который его донимает, будет терзать и Роланда тоже, но
если ему будет нужно, он может им управлять.
А может и остаться незамеченным.
Когда у Узника прошел приступ рвоты, стрелок рванулся
вперед, на этот раз уже — до самого переда. Он почти ничего не понимал в этой
странной ситуации, а действуя в ситуации, в которую не совсем врубаешься, можно
нагородить таких дел, что потом сам рад не будешь, но Роланду было необходимо
узнать две вещи. И эта отчаянная необходимость перевешивала любые последствия,
пусть даже самые что ни на есть ужасные.
Дверь, через которую он прошел в этот мир, на месте она или
нет?
А если — да, то где тогда его тело? Осталось у двери на
берегу, брошенное, может быть, умирающее, если уже не мертвое? Когда душа и
сознание покидают тело, продолжает ли сердце биться бездумно, дышат ли легкие,
раздражаются ли нервы? А если тело его еще держится, то до ночи ему не дожить
уже точно. Ночью на берег выползут омары: горестно повопрошать и как следует
пообедать.
Он повернул голову, которая на мгновение стала его головой,
быстро оглянувшись назад.
Дверь стояла на месте, у него за спиной. Стояла открытая в
его мир, петли ее держались теперь за стальной косяк этой странной уборной. И —
да — у двери лежал Роланд, последний стрелок. Лежал на боку, держась
перевязанной правой рукой за живот.
— Я дышу,— сказал себе Роланд.— Мне бы надо вернуться и
как-то сдвинуться. Но сначала я сделаю дело. Сначала…
Он отпустил сознание Узника и отступил, выжидая, стараясь
понять, заметил ли Узник его присутствие.
4
Рвота уже прекратилась, но Эдди еще постоял над раковиной,
крепко зажмурив глаза.
Кажется, я на секундочку отрубился. Даже не знаю, что это
было. Я что, оглядывался?
Он открыл холодную воду и, не открывая глаз, побрызгал себе
на лоб и на щеки.
А потом, понимая, что дальше откладывать невозможно,
осторожно открыл глаза и посмотрелся в зеркало.
Из зеркала на него глядели его собственные глаза.
Никаких чужих голосов в голове.
Никакого странного чувства, что за ним наблюдают.
"Ты на мгновение отрубился, Эдди,— пояснил ему великий
мудрец и выдающийся наркоман. —Обычное дело, когда ты немножечко прибалдел от
остывшей индейки".
Эдди взглянул на часы. Полтора часа до Нью-Йорка. Самолет
сядет в 4:05 по восточному поясному времени, и времечко будет горячее. Проба
сил.
Он вернулся на место. Джин уже ждал его на откидном столике.
Он отпил пару глотков, и к нему подошла стюардесса спросить, может, ему еще
что-нибудь нужно. Но едва он открыл рот, чтобы сказать «нет, спасибо», как
вдруг опять на мгновение отрубился.
5
— Только чего-нибудь перекусить, пожалуйста, — сказал
стрелок ртом Эдди Дина.
— Горячее подадут в…
— Я действительно умираю с голоду, — совершенно искренне
проговорил стрелок. — Все что угодно, хотя бы бутер…
— Бутер? — нахмурилась женщина в красной военной форме, и
внезапно стрелок заглянул в мозг Узника.Сэндвич…слово далекое, тихое, как шорох
гальки на берегу.
— Сэндвич, хотя бы.
Женщина в форме как будто задумалась.
— Ну… у нас есть рыба, тунец…
— Было бы замечательно, — обрадовался стрелок, хотя в жизни
не видел танцующей рыбы. Ну ладно, нищие не выбирают.
— Что-то вы бледный, — сказала женщина в форме. — Вам, может
быть, душно?
— Да нет, это просто от голода.
Она одарила его профессиональной улыбкой.
— Сейчас чего-нибудь вам состряпаем.
— Стряпнем? — изумленно переспросил себя стрелок. В его мире
слово «стряпнуть» означало на слэнге «изнасиловать женщину». Ну да ладно.
Сейчас принесут поесть. Роланд даже не знал, сможет ли он перенести сэндвич с
танцующей рыбой обратно на берег, где лежит сейчас его тело, которому так нужна
пища… но все по порядку, одно — за раз.
Стряпнуть,— подумал стрелок и тряхнул головой Эдди Дина, как
будто не веря.
А потом отступил опять.
6
"Это все нервы,— уверил его великий оракул и выдающийся
наркоман. —Просто нервы. Часть улетного опыта, младший братишка".
Но если это действительно нервы, тогда откуда эта странная
сонливость — странная потому, что он сейчас должен быть взвинчен, как на
иголках, ощущая позывы чесаться и ежиться в преддверии настоящей тряски; даже
если бы он не достиг сейчас стадии «тихого кайфа», как сказал бы Генри —
«остывающей индюшки», то хотя бы тот факт, что ему предстоит протащить через
таможню Соединенных Штатов два фунта чистого героина — деяние, карающееся
заключением на срок не менее десятки в федеральной тюрьме, — казалось бы,
должен прогнать всякий сон, и плюс еще эти провалы в памяти.
