Что передать матери? Передай, что слова ее дошли до меня слишком поздно, что они в свое время были сказаны Иосифом, но она их повторить не пожелала и что, даже если ангел небесный явится ей и подтвердит все, что я вам поведал, и убедит ее наконец подчиниться воле Господа, я все равно домой не вернусь.
Ты, Иисус, впал во грех гордыни. Дерево стонет, когда его рубят, пес скулит, когда его бьют, а человек, когда его оскорбляют, взрослеет. Она твоя мать, мы твои братья. Матерью и братьями станут мне отныне те, кто поверит моим словам, едва лишь я произнесу их; мать моя и братья те, кто верит мне, когда мы выходим в море, что улов будет обильней, чем прежде; мать моя и братья мои – те, кому не надо дожидаться моей смерти, чтобы оплакать мою жизнь. И больше тебе нечего передать ей? Больше нечего, но скоро вы услышите обо мне, отвечал Иисус и, обернувшись к Магдалине, сказал: Пойдем, Мария, лодки готовы выйти на промысел, рыба уже сбилась в косяки, пришло время сбора этого урожая. Они были уже вдалеке, когда Иаков крикнул: Иисус, мать спросит, что это за женщина с тобой, что мне ответить? Ответь, что зовут ее Мария и что она – со мной, – и слова его гулким эхом отозвались меж холмов и над морем.
И, ничком пав наземь, горько плакал Иосиф.
* * *
Иисус выходил в море с рыбаками, а Магдалина ждала его на берегу – садилась на камень у самой воды или поднималась на холмик, откуда легче было следить путь его лодки. Рыба не заставляла себя ждать – сроду не бывало тут такой прорвы рыбы, поначалу говорили люди: ее тут ловить – что из садка таскать, сама в руки идет, однако уже через день-два понимали, что, если Иисуса в лодке нет, не во всякие руки идет она, и очень скоро начинает ломить руки и плечи от бесплодного закидывания невода, и грустно смотреть, как приходит он совсем пустым, разве что запутаются в ячеях рыбка или две. И потому рыбачий мир по всему западному побережью Галилейского моря принимается просить Иисуса, требовать Иисуса, старается залучить и заманить его к себе, и уже кое-где встречают его цветами и пальмовыми ветвями и рукоплесканиями, словно дело в праздник.
Но поскольку человек испечен из такого теста, где в равных долях – зависть и злость, самую чуточку милосердия, а закваской служит страх, от которого пухнет и лезет наружу все дурное и забивается хорошее, случаются и драки – артель на артель, деревня на деревню, ибо каждый хочет, чтобы Иисус помогал только ему, а остальные пусть устраиваются как знают. И когда происходит подобное, удаляется Иисус в пустыню и, пока не придут забияки молить о прощении за свою несдержанность, проистекающую, по их словам, оттого лишь, что слишком крепко и сильно они его, Иисуса, любят, не возвращается оттуда. Навсегда останется тайной, почему рыбаки с восточного побережья никогда не присылали сюда своих ходоков с тем, чтобы потолковать с местными да заключить с ними что-то вроде договора по справедливости, и тогда бы Иисус в равной степени оделял своими благодеяниями весь край, за исключением язычников разнообразных мастей и верований, каковых здесь тоже немало. Могли бы они, выбрав ночь потемней, побезлунней, да целой флотилией, снарядясь как для морского сражения, подобраться и выкрасть Иисуса, увезти его к себе, а запад, привыкший к изобилию, оставить снова прозябать в нужде.
Еще длится тот самый день, когда Иисус повстречал братьев, Иакова с Иосифом, явившихся звать его домой, оставить бродяжничество, хотя от него в немалой степени зависят рыбодобыча, рыботорговля и все их производные. В этот самый час они – один в ярости, другой в слезах – скорым шагом идут по горам и долам в Назарет, где мать в сотый раз спрашивает себя, увидит ли она, проводив двоих сыновей, как возвращаются к ней трое, и понимает – вряд ли. Кратчайший путь братьев от того места на берегу, где встретили они Иисуса, до дома пролегал через городок Магдалу, который Иаков знал мало, а Иосиф не знал вовсе, но, по первому впечатлению судя, они немного потеряли. Там они передохнули и тронулись дальше. Уже на выходе из этого населенного пункта – слово это употреблено здесь исключительно как логичная и внятная антитеза простирающейся вокруг пустыне – они заметили чуть поодаль по левой руке четыре обугленные стены – все, что осталось от сгоревшего дома. Ворота во двор были явно высажены, но не обгорели, пламя, все пожравшее, вспыхнуло внутри дома. В подобных случаях прохожий, кто бы ни был он, непременно думает, что найдет на пожарище клад, и, если не опасается, что на голову ему рухнет балка, принимается шарить там и ворошить палкой или носком башмака пепел, головешки, тлеющие уголья в надежде, что вдруг из-под них сверкнет золотая монета, не уязвимый ни для какой порчи брильянт или изумрудная диадема. Иаков с Иосифом заходят из чистого любопытства – не так наивны они, чтобы думать, будто тут уже не побывали алчные соседи, не поискали того, что хозяева не успели вынести и что пощадил огонь, но дом такой маленький, что, похоже, весь более или менее ценный скарб все же спасли: остались голые стены, ибо на новом месте можно и новые поставить. Хрустят под ногами обломки изразцов, которыми был выложен пол вокруг обвалившегося очага. Ничего тут нет, пошли отсюда, говорит Иаков, но Иосиф спрашивает: А вот это что такое? А это – нечто вроде широкого и длинного деревянного помоста на обгоревших ножках, и с него еще свисают обугленные лоскутья ткани. Это называется кровать, объясняет Иаков, на ней спят цари, богачи. И наша мать. Ну да, сравнил то и это. Не похоже, что здесь жили богатые люди. Внешность обманчива, веско роняет Иаков. Они выходят, и Иосиф замечает за воротами жердь, какими сбивают смоквы с дерева, но, должно быть, она в ту пору, когда служила этому предназначению, была длинней, а потом ее обрубили.
Это-то здесь зачем? – спрашивает он не то самого себя, не то брата и, не дождавшись ответа, забирает шест с собой на память о пожаре, о сгоревшем доме, о незнакомых людях, когда-то живших в нем. Никто не видел, как братья вошли в дом, никто не видел, как вышли они оттуда, – просто два отрока в выпачканных копотью туниках идут к себе в Назарет, несут матери черную весть. Мысль одного, ища развлечения от дорожной скуки, обратилась к Марии Магдалине, мысль другого плодотворней и живее – он раздумывает, какое бы употребление в играх и забавах найти укороченному шесту, прихваченному с собой.
А мысли Марии из Магдалы, присевшей на камень в ожидании Иисуса, ушедшего в море, обращены к Марии из Назарета. Вплоть до сегодняшнего дня мать Иисуса только тем и была для нее – матерью Иисуса, но теперь она знает, потому что спросила, что они с нею тезки, и совпадение это само по себе значения не имеет, ибо Марий на свете много, а будет, если мода привьется, еще больше, но мы все же рискнем предположить, что между теми, кто носит одинаковые имена, возникает какая-то теснейшая родственная связь, и Иосиф, скажем, вспоминая о другом Иосифе, который был его отцом, не сыном его чувствует себя, но братом, и только пожалеть можно Бога, поскольку никого больше, как его, не зовут. Не следует полагать, что это последнее звено в цепи силлогизмов родилось в голове Магдалины, хотя, впрочем, мы располагаем о ней сведениями достаточными, чтобы счесть ее вполне способной и не на такие озарения, но просто движется сейчас ее мысль в ином направлении: так бывает – женщина любит мужчину, а думает о его матери. Магдалине не пришлось изведать любви материнской, но вот наконец после того, как столько времени она изучала, принимала и дарила любовь притворную, любовь обманную и познала нелюбовь в тысячах ее разновидностей, случилось ей обрести истинную женскую любовь. Иисуса она любит как мужчину, но хотела бы любить и как сына, оттого, вероятно, что ненамного моложе родной его матери, пославшей ему просьбу вернуться и получившей отказ, и Мария из Магдалы думает о том, какую боль испытает Мария из Назарета, когда передадут ей этот отказ, и боль эта будет другого свойства, чем та, которую испытала бы она сама, потеряв Иисуса, ибо лишилась бы не сына, но возлюбленного. Господи, если суждено мне это, пошли мне обе эти муки, – пробормотала Магдалина в ожидании Иисуса. И когда баркас подошел к берегу и его вытянули на песок, когда стали выгружать корзины, наполненные рыбой, когда Иисус, по колено в воде, смеясь как ребенок, принялся помогать рыбакам, Мария из Магдалы вдруг почувствовала себя Марией из Назарета, поднялась, зашла в воду, чтобы быть рядом с ним, и, поцеловав его в плечо, произнесла: Сын мой.
