Девушка покачала головой.
— Дорогая миссис Поултни, — вмешался священник, — предоставьте это мне.
— Мне сказали, что вы исправно посещаете церковь.
— Да, сударыня.
— Продолжайте в том же духе. Господь не оставляет нас в беде.
— Я стараюсь разделить вашу веру, сударыня.
Наконец миссис Поултни задала самый трудный вопрос — тот, от которого священник заранее просил ее воздержаться.
— Что, если этот… этот человек вернется?
Но Сара опять поступила наилучшим образом: она ничего не сказала, а только опустила глаза и покачала головой. Все более укрепляясь в своем благодушии, миссис Поултни сочла это признаком безмолвного раскаяния.
Так она вступила на стезю благотворительности. Ей, разумеется, не пришло в голову спросить, почему Сара, отказавшись поступить на службу к людям менее строгих христианских правил, чем миссис Поултни, пожелала войти в ее дом. На то было две весьма простые причины. Во-первых, из окон Мальборо-хауса открывался великолепный вид на залив Лайм. Вторая причина была еще проще. У Сары оставалось ровным счетом семь пенсов.
7
Наконец, чрезвычайно возросшая производительная сила в отраслях крупной промышленности, сопровождаемая интенсивным и экстенсивным ростом эксплуатации рабочей силы во всех остальных отраслях производства, дает возможность непроизводительно употреблять все увеличивающуюся часть рабочего класса и таким образом воспроизводить все большими массами старинных домашних рабов под названием «класса прислуги», как, например, слуг, горничных, лакеев и т. д.
К. Маркс. Капитал (1867)
[57]
Утро, когда Сэм открыл шторы, нахлынуло на Чарльза так, как на миссис Поултни (она в это время еще похрапывала) должно было, по ее представлениям, нахлынуть райское блаженство после надлежащей торжественной паузы, которая последует за ее кончиной. Раз десять в году на известном своим мягким климатом дорсетском побережье выпадают такие дни — не просто приятные, не по сезону мягкие дни, а восхитительные отблески средиземноморского тепла и света. В такую пору природа как бы теряет рассудок. Пауки, которым полагается пребывать в зимней спячке, бегают по раскаленным ноябрьским солнцем камням, в декабре поют черные дрозды, в январе распускаются первоцветы, а март передразнивает июнь.
Чарльз сел на постели, сорвал с головы ночной колпак, велел Сэму распахнуть окна и, опершись на руки, залюбовался льющимся в комнату солнечным светом. Легкое уныние, угнетавшее его накануне, рассеялось вместе с облаками. Он чувствовал, как теплый весенний воздух ласкает ему грудь сквозь полураскрытый ворот ночной рубашки. Сэм правил бритву, и из принесенного им медного кувшина поднимался легкий парок, неся с собой Прустово богатство ассоциаций
[58]
— длинную вереницу таких же счастливых дней, уверенность в своем положении, в порядке, спокойствии, Цивилизации. Под окном застучали подковы по булыжной мостовой — к морю, не спеша, проехал всадник. Расхрабрившийся ветерок колыхал потрепанные шторы из красного плюша, но на солнце даже они казались красивыми. Все было великолепно. И таким, как это мгновенье, мир пребудет вечно.
Послышался топот маленьких копыт и жалобное блеянье. Чарльз встал и выглянул в окно. Напротив чинно беседовали два старика в украшенных гофрировкою «смоках». Один из них, пастух, опирался на палку с крюком. Дюжина овец и целый выводок ягнят беспокойно топтались посреди дороги. К 1867 году еще не перевелись живописные народные костюмы — остатки далекой английской старины, и в каждой деревушке нашлось бы с десяток стариков, одетых в эти длинные свободные блузы. Чарльз пожалел, что не умеет рисовать. Провинция, право же, очаровательна. Он повернулся к своему лакею.
— Честное слово, Сэм, в такой день хочется никогда не возвращаться в Лондон.
— Вот постойте еще на сквозняке, так, пожалуй, и не вернетесь, сэр.
Хозяин сердито на него взглянул. Они с Сэмом были вместе уже четыре года и знали друг друга гораздо лучше, чем иная — связанная предположительно более тесными узами — супружеская чета.
— Сэм, ты опять напился.
— Нет, сэр.
— Твоя новая комната лучше?
— Да, сэр.
— А харчи?
— Приличные, сэр.
— Quod est demonstrandum.
[59]
В такое утро даже калека запляшет от радости. А у тебя на душе кошки скребут. Ergo,
[60]
ты напился.
Сэм опробовал острие бритвы на кончике мизинца с таким видом, словно собирался с минуты на минуту опробовать его на собственном горле или даже на горле своего насмешливо улыбающегося хозяина.
— Да тут эта девчонка, на кухне у миссис Трэнтер, сэр. Чтоб я терпел такое…
— Будь любезен, положи этот инструмент. И объясни толком, в чем дело.
— Вижу, стоит. Вон там, внизу. — Он ткнул большим пальцем в окно. — И орет на всю улицу.
— И что же именно, скажи на милость?
На лице Сэма выразилось негодование.
— «Эй, трубочист, почем нынче сажа?» — Он мрачно умолк. — Вот так-то, сэр.
Чарльз усмехнулся.
— Я знаю эту девушку. В сером платье? Такая уродина? — Со стороны Чарльза это был не слишком честный ход, ибо речь шла о девушке, с которой он раскланялся накануне — прелестном создании, достойном служить украшением города Лайма.
— Не так чтоб уж совсем уродина. По крайности с лица.
— Ах вот оно что. Значит, Купидон немилостив к вашему брату кокни.
[61]
Сэм бросил на него негодующий взгляд.
— Да я к ней и щипцами не притронусь. Коровница вонючая!
— Сэм, хоть ты неоднократно утверждал, что родился в кабаке…
— В соседнем доме, сэр.
— …в непосредственной близости к кабаку… Мне бы все же не хотелось, чтобы ты употреблял кабацкие выражения в такой день, как сегодня.
— Да ведь обидно, мистер Чарльз. Все конюхи слышали.
