— Это от Каролины… Она хочет, чтобы я с ней встретился.
— И ты встретишься, конечно?
— Ну кому это нужно?
— Неужели тебе не хочется повидать сестру?
— Пустая трата времени.
— Но она ведь тебе родная — одной с тобой плоти и крови, как говорится.
Он перестал хмуриться и невольно улыбнулся. Его позабавили не только сами слова, но и та серьезность, с какою они были сказаны. Он погладил ее руку. Рассудительность Дженни, ее прямодушие и простота, казалось, неизменно возвращали его к действительности из той причудливой дикой страны, где он бродил один. И он снова — уже в который раз — подумал о том, сколь многим он обязан не только ее веселой, здоровой, щедрой натуре, ее сдержанности и добродушию, но и ее чутью, ее инстинктивному пониманию человеческой природы. Ее сочувствие — молчаливое сочувствие, которое она дарила ему, когда он впадал в уныние, — действовало, как целительный бальзам. Ее скромные вкусы и желания, сводившиеся к «чашечке крепкого чайку» или приобретению нового половика для кухни, отсутствие зависти, ее поистине детский интерес к более богатым и счастливым, чьи фотографии печатают в журналах, которые она внимательно изучала, казались ему необычайно трогательными. А разве не чудесным даром была эта спокойная деловитость, с какой она хозяйничала в доме, и это умение сохранять присутствие духа в трудную минуту! В ней была подлинная романтика, романтика здравого смысла и доброты, романтика женщины, с которой можно мирно спать в теплой постели. Какими нелепыми и никому не нужными казались сейчас Стефену его скитания и злоключения в сравнении с жизнью в этом доме, куда она его впустила и где он обосновался прочно и навсегда.
— Я люблю тебя, Дженни. И поэтому я встречусь с Каролиной. — И, чтобы не впасть в сентиментальность, добавил: — Поделом мне! Нечего было ходить в эту проклятую оперу.
Она улыбнулась ему — сочувственно, тепло и мудро.
На следующей неделе, в среду, он нехотя вышел из дому и отправился на вокзал Виктории, где под центральными часами его должна была ждать Каролина. Утро выдалось хмурое и дождливое, так что работать все равно было невозможно, и это несколько смягчило дурное настроение Стефена, умерило нежелание, с каким он делал эту никому не нужную уступку родственным чувствам. Последние несколько дней он почему-то испытывал невероятную усталость. Его всегда огорчало наступление в Лондоне поры осенних туманов, и, поскольку из-за кашля он не спал добрую половину ночи, на душе у него, когда он подъезжал к вокзалу, было далеко не весело.
Сойдя с автобуса, он стал протискиваться сквозь толпу на платформе и тут заметил, что часы показывают уже больше одиннадцати. Неужели Кэрри, это олицетворение пунктуальности, могла опоздать, подивился он. И в ту же секунду увидел у книжного киоска невысокую женщину средних лет, с седеющими волосами, одетую в мешковатый коричневый шерстяной костюм, — что-то я ней показалось ему знакомым. Тут и она заметила его, и ее широкое озабоченное лицо осветилось улыбкой. Она быстро направилась к нему и, взволнованно ахнув, схватила за руку. Это была его сестра, хотя он с трудом узнал ее.
— Ну и утро! — воскликнула она, пытаясь в этом тривиальном замечании о погоде обрести душевное равновесие. — Льет как из ведра.
— Ты, наверно, порядком вымокла, пока ехала до Халборо.
— Да, очень. Автобуса не оказалось, так что мне пришлось идти пешком. И зонтик у меня, как на грех, вывернуло. — Снова неестественно хмыкнув, она со вздохом указала на зонтик — жалкие черные лохмотья на погнутых спицах, — который держала в руке. И добавила: — Я думаю… его все же можно будет починить.
Оба помолчали. Затем он сказал:
— Тебе не мешает выпить чашку кофе. Пойдем в буфет?
Но ее, видно, привела в ужас перспектива очутиться в толчее и сутолоке привокзального ресторана.
— Мы там не сможем поговорить. Среди такого шума! Есть тут одно местечко — «Медный чайник»… там совсем по-домашнему… и близко: через дорогу, возле «Паласа».
Они вышли из вокзала, обогнули конечную остановку автобуса и в тупичке, ответвлявшемся от Виктория-стрит, обнаружили это заведение, выкрашенное блекло-зеленой краской, в витрине которого, среди банок с джемом и черствых булочек на железном подносе, спала большая черная кошка. Поднявшись наверх в маленькую комнату, где гулял сквозняк и в этот час почти никого не было, они сели за столик из мореного дуба, на котором стояла шаткая ваза с бумажными цветами, кружка для пожертвований в фонд приюта доктора Барнардо и колокольчик, какой в Швейцарии подвязывают коровам. Стефен позвонил, — раздался невероятный трезвон, и в зале появилась высокомерная особа в сером вязаном жакете; через некоторое время она принесла им две чашки бурого, чуть теплого пойла и горку худосочных пирожных.
В присутствии владелицы заведения Каролина для отвода глаз оживленно болтала о погоде, о видах на урожай, о перспективах предстоящей охоты на лисиц, но как только они остались одни, плечи ее поникли, она умолкла и принялась уныло помешивать жидкость в выщербленной чашке.
— По-видимому, — сказала она очень тихо, предварительно удостоверившись, что их никто не подслушивает, — мне придется начать с начала. Ты ничего не знаешь?
— Ничего.
— Ну так вот… в дополнение ко всем неприятностям… — она собралась с силами перед мучительным признанием, — …мы расстаемся с усадьбой.
Стефен, казалось, не понял ее.
— Расстаетесь? Почему?
— Мы вынуждены продать дом.
Он в изумлении посмотрел на нее.
— Но ведь… это собственность церкви, и он не может быть продан.
— Церковная комиссия разрешила это отцу… принимая во внимание наши обстоятельства… при условии, что мы будем жить по-прежнему недалеко от церкви.
Наступила пауза.
— Куда же вы переезжаете?
— В ужасный маленький домишко на пустыре. Один из тех, что выстроил Моулд, — без всякого вида из окон, без сада, всего четыре комнаты и такие крошечные, что негде повернуться. Ах, боже мой, боже мой, это просто невыносимо!
Даже несмотря на отчаяние, с каким она, запинаясь, выговаривала эти слова и снова переживала постигшую ее беду, Каролина не могла не заметить, как мало взволновали брата эти страшные вести. Он с поистине непостижимым спокойствием молча смотрел на нее. Затем сказал:
— А мне казалось, что тебе нравятся небольшие коттеджи. Я часто слышал, как ты жаловалась, что наш дом слишком велик и старомоден и тебе трудно поддерживать в нем порядок. Вполне может статься, что этот кирпичный домик ты найдешь более удобным.
— Да как ты можешь так говорить?! — внезапно вспылила она. — Это был дом Десмондов на протяжении двухсот лет. Ты знаешь, как гордится им отец, как он его любит. Сама земля, на которой он стоит, священна для нашей семьи. Неужели все это тебе безразлично?
— Совершенно безразлично, — сказал он после минутного размышления. — Когда-то для меня это много значило. А теперь нет. — Он помолчал. — Кто же его покупает?
