Стефену еще ни разу не приходилось бывать в верхних комнатах. Помедлив минут пять, он направился наверх. Лестница, застланная тонкой ковровой дорожкой, была тускло освещена, ступеньки скрипели у него под ногой. Пахло сырами, которые вылеживались, должно быть, в стенном шкафу. Дверь, выходившая на площадку лестницы, была приотворена. Стефен решил, что это дверь в гостиную, и уже хотел было постучать, но услышал голос мадам Крюшо:
— Войдите, mon ami.
[19]
Он отворил дверь.
Мадам Крюшо, стоя возле двуспальной кровати, выжидательно глядела на него, как бы ища одобрения. Она уже успела сменить платье на пеньюар и стояла в вызывающей позе, уперев руку в бедро и придерживая одну полу пеньюара, так чтобы видны были шелковые полосатые панталоны с пышной кружевной оборкой, ниспадавшей на массивные колени, и нарядная розовая сорочка, на которой еще остались влажные пятна от духов и складки от только что снятого тугого корсета.
Холодный пот выступил у Стефена на лбу. Каждая мелочь в этой безвкусной, пышной и неряшливой комнате до боли отчетливо врезалась ему в память: пестрый ковер и тяжелые драпри, замызганный комод, ночной горшок под кроватью и даже пижама мсье Крюшо, сунутая впопыхах под подушку. Стефен побелел. Неправильно истолковав остановившийся взгляд его широко раскрытых глаз, мадам Крюшо стыдливо наклонила голову, притворно вздрогнула и с неуклюжим кокетством шагнула к нему. Это было уж слишком. Стефен попятился. Непреодолимое отвращение отразилось на его лице. Он был страшно зол на себя за то, что попал в такое идиотское положение, — в этом фарсе было что-то глубоко унизительное. Он молча повернулся и опрометью выбежал из комнаты.
В тот же вечер, сидя у себя в мансарде, Стефен услышал, как резко хлопнула парадная дверь и на лестнице раздались тяжелые шаги. Мсье Крюшо, не постучавшись, влетел в комнату. Бакалейщик даже не успел сменить дорожного костюма и находился в состоянии наигранного бешенства.
— Как вы осмелились… жалкий нищий… строить куры моей жене, едва я ступил за порог! Имейте в виду, я могу сейчас же обратиться в полицию! Я всегда подозревал, что вы — подлый змееныш. Но чтобы ужалить руку, которая вас кормила!.. Женщину с таким чистым сердцем!.. Мать двоих детей!.. Нет, какова наглость, каково бесстыдство! Мы вас рассчитали, разумеется. Чтоб я не видел больше вашей гнусной физиономии в моем магазине! Но сначала вы должны возместить мне… возместить нанесенный вами ущерб… хотя бы картиной…
Стефен знал, что мсье Крюшо недолюбливает его, но эта сцена была разыграна по наущению мадам — сейчас муж был орудием разъяренной жены. И, не слушая Крюшо, который продолжал изрыгать угрозы, Стефен с презрительной и горькой усмешкой вырвал лист из блокнота, лежавшего на столе, и молча протянул его бакалейщику. Это был набросок, который он только что сделал по памяти: мадам Крюшо, толстая, полураздетая, бесстыдно улыбаясь, стояла возле своей двуспальной кровати.
Мсье Крюшо умолк от неожиданности и уставился на убийственный рисунок; лицо его позеленело. Он уже хотел было разорвать набросок, но врожденная сметка укротила порыв. Он тщательно свернул бумагу в трубочку и аккуратно положил на дно шляпы. Затем, воровато отведя глаза, повернулся и вышел из комнаты.
5
Наутро Стефен упаковал рюкзак, связал холсты и, водрузив на спину свою кладь, ушел из Нетье пешком. Он решил отправиться в Фужер, до которого было километров тридцать, и к вечеру, изнемогая от усталости и жары после такого изрядного перехода под палящим солнцем, достиг города, раскинувшегося по склонам небольшого холма и рассеченного надвое шоссе, ведущим в Париж. Здесь он отыскал дешевый ресторанчик, куда, как ему казалось, должны заглядывать проезжие шоферы. Официант, к содействию которого он решил прибегнуть, выразил уверенность, что попутная машина несомненно подвернется, и в самом деле, часов около девяти грузовик с прицепом остановился перед гостиницей и двое мужчин в комбинезонах вылезли из машины и вошли в ресторан. Через несколько минут официант поманил Стефена, последовал обмен приветствиями и рукопожатиями, несколько слов было брошено как бы вскользь и подхвачено на лету, и вопрос был улажен. Вещи Стефена сунули под сидение, и машина тронулась.
Ночь была теплая, безветренная. Они проезжали погруженные в сон деревни, опустевшие, словно вымершие, города, где лишь изредка мерцали в окнах огоньки, проехали Вир, Аржантан, Дре. Теплый воздух свистел в ушах, колеса громыхали по булыжным мостовым. Луна Меланхолично опускалась за призрачно-серые вершины тополей. Наконец в туманной дымке забрезжил робкий рассвет, и, перебравшись через Сену у Нейи, они въехали в Париж через заставу Майо и остановились у Центрального рынка. Здесь Стефен, поблагодарив своих новых приятелей, распростился с ними.
Город еще не проснулся, он казался серым и обветшалым, но Стефен, шагая по Новому мосту, с наслаждением вдыхал влажный воздух. Он снова был в Париже, он чувствовал себя окрепшим после жизни в Нетье, а главное — был исполнен твердой решимости явить миру свой талант.
Когда двери ломбарда на улице Мадригаль открылись, Стефен уже стоял у входа. Он заложил свои часы с цепочкой — подарок отца ко дню рождения, когда ему исполнился двадцать один год, — и получил за них сто восемьдесят франков. Затем, после довольно продолжительных поисков и отчаянного торга с хозяйкой, он нашел себе пристанище в переулке неподалеку от площади Сен-Северин, в районе, издавна служившем последним прибежищем всем представителям богемы. Это был очень бедный квартал и совсем нищенская мансарда, почти без всякой обстановки и ужасающе грязная, но она находилась под самой крышей, была хорошо освещена и стоила недорого — всего десять франков в неделю. Стефен сразу принялся за работу: попросил швабру и ведро и начал скрести пол. Он вымыл даже стены, так что они стали выглядеть почти сносно, хотя следы от давленых клопов кое-где все же остались.
Был уже третий час, но Стефен, не помышляя о еде, выбрал четыре холста и торопливо зашагал по набережной в лавку Наполеона Кампо. Торговец красками сидел, как всегда, на ящике за конторкой, свесив короткие ноги, скрестив руки на груди. На нем была синяя суконная куртка и желтая вязаная шапочка, из-под которой торчали большие, неправильной формы уши. Багровые щеки его заросли щетиной. Он дружески кивнул Стефену, словно они виделись только вчера.
— А, мсье аббат! Чем могу служить?
— Прежде всего скажите, сколько я вам должен?
— Отлично. Вы честный человек. — Взяв у Стефена пятьдесят франков, торговец кинул их в потертый кожаный кошелек.
— А теперь, мсье Кампо, я хочу попросить у вас очень большой холст — два метра на восемьдесят сантиметров.
— Ого! Вы задумали большое полотно? Расплатитесь наличными, конечно?
— Не деньгами, мсье Кампо. Вот этим.
— В своем ли вы уме, мсье аббат? Помилуй бог, да у меня весь подвал завален холстами. Я набрал их по своему мягкосердечию, а теперь этот хлам совестно даже выбрасывать на помойку.
