Несколько дней Стефен не приступал к работе, хотя это воздержание стоило ему большого труда. Ему хотелось как следует все продумать, прежде чем разрабатывать тему, которая была ему так мучительно близка. Потеря брата и иссушающие душу лишения тех лет, что он провел в Испании, не могли не оказать влияния на его будущий замысел. И потом, где-то в глубине его души таился источник вечного вдохновения — «Ужасы войны»; офорты эти так поразили его, что он, как зачарованный, часами стоял перед ними в длинной галерее Прадо. В Стефене нарастал бунт истерзанного духа, восстающего против извечной трагедии человеческой жестокости.
К концу недели он взялся за кисть. И, по мере того как его замысел принимал форму конкретных образов, он все больше и больше увлекался работой, горя желанием изобразить не только героику, но и страшные опустошения войны так, чтобы, взглянув на его картины, люди никогда уже не могли поддаться подобному безумию.
Образы, порожденные его фантазией, со всех сторон обступали Стефена, их было так много, что он часто проводил целые дни в зале — чуть ли не с рассвета и до наступления сумерек. Каждое утро Каролина совала ему в карман сверток с бутербродами, но, не желая делать перерыва, он, стоя у мольберта, лишь время от времени машинально откусывал кусок хлеба с сыром. Тишина и уединенность пустого зала необычайно благоприятствовали работе, ибо он не любил писать на виду у людей, и, после того как он весьма решительно выпроводил нескольких незваных посетителей, явившихся было поглазеть, его оставили в покое. К ночи он возвращался домой, опустошенный творческим напряжением, но с радостным сознанием, что продвинулся еще дальше в осуществлении своего замысла.
Для настоятеля это упорное и поистине спартанское прилежание сына было не только поразительным Открытием — ибо он никогда не предполагал, что художники, которых он представлял себе главным образом по романам Мюрже и Дюморье как распущенных, беспечных кутил и бродяг, вообще способны неутомимо трудиться, — оно принесло ему немалое удовлетворение, вначале смутное, но все возраставшее по мере того, как шли дни. Несмотря на все пережитые разочарования, огорчения и неудачи, надежда, которую он считал навеки угасшей, вновь вспыхнула в нем. Его сын вернулся домой, он ведет размеренный образ жизни, одевается, как все порядочные люди, и пишет панно для здания, которое будет служить религиозным целям. Ведь это может вернуть его на путь истинный!
Когда весть о том, что Стефен получил заказ на панно для Мемориального зала, облетела Стилуотер, она была встречена — и настоятель сам был тому свидетелем — весьма неблагожелательно, вызвав злобные толки в деревне и в близлежащих поместьях. Бертрам повсюду чувствовал и даже читал на лицах своей немногочисленной паствы во время воскресной службы искреннее возмущение. В местной печати было опубликовано несколько писем; наиболее неприятное из них было подписано «Pro Patria»
[61]
и помещено в «Каунти газет» на самом видном месте. Весьма обеспокоенные всем этим, настоятель и Каролина обсуждали вполголоса неприятную заметку.
— Какие жестокие нападки! — Бертрам в тревоге сдвинул брови. — На редкость ядовитые. И, к сожалению, справедливые.
— Но это же нечестно, отец. При чем здесь то, что Стефен не был в армии? Ведь в этом деле главное — какой он художник.
— Возможно, Каролина. В то же время для украшения здания, воздвигаемого как памятник войны… Есть какой-то резон в том, что для этого следовало бы выбрать человека, бывшего в армии.
— Который мог бы оказаться очень плохим художником?
— Да… да, возможно. Как ты думаешь, Каролина, кто послал в газету это письмо?
— Вы не догадываетесь, отец?
— Неужели Алберт Моулд?
— А кто же еще? У вас в целом свете нет ни одного врага… кроме него.
— Но, милая моя, он не настолько образован, чтобы составить такое письмо. И потом подписано-то оно: «Pro Patria».
— Значит, кто-то написал по его просьбе. Среди его знакомых достаточно людей, которые могли бы это сделать.
Настоятель покачал головой, словно не в силах был поверить в такое коварство.
— Подумать только, что у этого милого старика Моулда, который честно работал у нас свыше пятидесяти лет, мог — господи прости — вырасти такой пройдоха-сын.
— Нынче время выскочек, отец. Даже старик Моулд и тот метит, как бы забраться повыше. Он обзавелся радио, его дом лучше отапливается, чем наш, и чаще имеет горячую воду, он два раза в неделю ходит в кино, а когда я на днях встретила его в деревне и спросила, прислать ли ему, как всегда, на рождество свиной окорок, он сказал: «Нет, покорнейше благодарим, мисс. Алберт уже купил целый олений бок». И так хитро посмотрел на меня. «Может, — говорит, — послать вам кусочек?»
Оба помолчали.
— Вот что, — сказал настоятель, — надо скрыть эту статью от Стефена. Мы должны его всячески поддерживать, чтобы он не пал духом.
— Он получил на днях поддержку, отец, и немалую. Помните его приятеля, Ричарда Глина?.. О, я знаю, вы не одобряли этого знакомства, но ведь он выставляется в Королевской академии… Словом, он приезжал недавно в Чарминстер, и они со Стефеном вместе завтракали в «Голубом кабане»…
— Ну и что же?
— Видите ли… Стефен рассказал ему о своем замысле, показал, что сделано… а ведь он уже набросал вчерне свои панно. И Глин был совершенно потрясен.
Настоятель хоть и не знал, радоваться ему или огорчаться, все же был взволнован этим сообщением. Наступила пауза: он думал. Затем, подняв взгляд на дочь, сказал:
— А тебе не кажется, Каролина, что, если он успешно выполнит эту работу, для него может вновь открыться праведный путь… он может заняться росписью церквей… витражами и тому подобным? Он может найти себя в церковном искусстве. Ведь он еще так молод. Кто знает, может, когда-нибудь… трудясь на этой ниве… он и решит… принять духовный сан? — Бертрам умолк, встал и взял шляпу. — Я скоро вернусь, моя дорогая.
Она видела в окно, как он шел по дорожке, медленно, слегка согнувшись, заложив руки за спину, — высокая черная фигура в плоской шляпе священника. Каролина поняла, что он пошел в церковь молиться.
6
Среди многих, бесспорно превосходных, качеств, отличавших супругу генерала Десмонда, такое скромное достоинство, как мягкий нрав, было что-то не очень заметно. Выросла она в военной среде, еще совсем крошкой была наречена дочерью полка, много лет провела с мужем в Индии, что лишь укрепило твердость ее характера, унаследованного от многих поколений английских колонизаторов, чья кровь текла в ее жилах, и усилило — возможно, благодаря особому влиянию тамошнего климата на печень — ее страсть распоряжаться и командовать. В это январское утро в ней чувствовалась какая-то особая суровость: эти сжатые губы, эти слегка раздувающиеся порозовевшие тонкие ноздри не предвещали ничего хорошего для того, кто вздумал бы ей перечить. Отдавая приказания прислуге, она была необычайно резка. Она отчитала горничную, деревенскую девушку, которая — конечно же нарочно! — с грохотом укладывала дрова в ящик. Генеральша, в клетчатой юбке и джемпере, отлично обрисовывавшем ее статную фигуру, с ниткой жемчуга вокруг все еще грациозной шеи, сидела за письменным столом орехового дерева и просматривала почту, связанную главным образом с ее деятельностью в качестве дамы патронессы Красного Креста, общества «Девичьих наставниц» и местной больницы. Затем, откинувшись на спинку стула, она уставилась на медное пресс-папье из Бенареса, стоявшее перед ней на столе.
