Далее, вся история работы над панно, равно как и вызывающее поведение обвиняемого, осмелившегося их выставить, говорит не в его пользу. Вместо того чтобы стремиться выполнить пожелания тех, кто дал ему заказ, время от времени советоваться с ними и пытаться создать произведения, вполне приемлемые для них и для всех порядочных граждан нашего города — а ведь для их блага и просвещения прежде всего и были заказаны эти панно, — обвиняемый умышленно задумал и создал такие картины, которые, как он сам сейчас признал, не могли не вызвать возмущения публики. Короче говоря, он задался целью шокировать зрителей, вызвать у них чувство отвращения — и вполне преуспел в этом.
Нельзя считать основательным и то утверждение, что он делал это якобы с самыми серьезными, честными и искренними намерениями. Если человек по натуре своей испорчен и извращен, то, имей он лучшие в мире намерения, он не может создать ничего, кроме порочной, безнравственной картины.
И, наконец, последнее. Позиция, занятая ответчиком, не произвела на нас благоприятного впечатления. Вместо того чтобы проявить должное уважение и покорность, он держался строптиво, говорил вызывающе и язвительно. Я могу смело сказать, что все мы питаем самую глубокую симпатию к его семье — и в первую очередь к его отцу, который, несмотря на сегодняшнее неприятное разбирательство, останется для нас человеком с незапятнанно чистой репутацией. Тем не менее закон есть закон, и, с какой бы точки зрения мы ни смотрели на разбираемое дело, сколько бы мы ни старались быть снисходительными, нам никуда не уйти от того непреложного факта, что ответчик, нарисовав и затем выставив для всеобщего обозрения обнаженные фигуры мужчин и женщин со всеми их сокровенными подробностями, нарушил общественный порядок. А потому мы признаем вас, Стефен, сквайр Десмонд, виновным в выдвинутом против вас обвинении. Поскольку вы обвиняетесь в проступке, судебно наказуемом, мы имеем право приговорить вас к тюремному заключению. Однако, несмотря на серьезность вашего проступка, мы не хотим применять к вам самую строгую меру наказания. Вместо того чтобы подвергнуть вас тюремному заключению, мы взыщем с вас штраф в размере пятидесяти фунтов стерлингов. Кроме того, вы должны будете оплатить судебные издержки. Мне нет нужды добавлять, что в соответствии с положениями «Акта о непристойных публикациях» от 1857 года мы обязаны предать выставленные здесь картины уничтожению.
Вслед за тем судьи поднялись, и судебное заседание под грохот долго не смолкавших аплодисментов было объявлено закрытым.
11
Выйдя из здания полицейского суда, Стефен пошел прямо на вокзал. Глин договорился с ним, что будет ждать его в «Голубом кабане», но Стефен был сейчас в таком состоянии, что ему никого не хотелось видеть: им владело лишь одно инстинктивное стремление — скрыться от всех, бежать. В душе у него бушевала такая ярость и отчаяние, что его единственным желанием было забраться куда-нибудь, где бы его никто не знал и не мог увидеть. Никогда больше он не вернется в Стилуотер. И самый Сассекс и все, что с ним связано, стали вдруг глубоко ненавистны ему.
Часы показывали четыре, когда он вошел в билетный зал. Сначала ему показалось, что там никого нет. Однако когда Стефен направился к кассе, кто-то легонько тронул его за локоть.
— Стефен!
Нервы его были до того напряжены, что он вздрогнул. Это была Клэр — в темно-сером костюме и в темной шляпе; лицо ее под вуалью казалось смертельно бледным, а глаза сверкали, как угли. Она торопливо заговорила:
— Я так и знала, что встречу вас здесь. Я… мне необходимо было вас видеть.
— Да?
— Стефен… — Она пыталась говорить спокойно, но голос у нее чуть не срывался. — Вам, наверно, надо подкрепиться… выпить кофе с сэндвичем… Пойдемте в буфет.
— Нет, Клэр, я не могу есть.
— Тогда давайте присядем здесь на минутку. — Нервным, напряженным жестом она указала в угол пустого длинного зала ожидания. — Вы, должно быть, смертельно устали.
Он помедлил, затем подошел вместе с нею к скамье и сел.
— Да, устал, — сказал он.
— И не удивительно. Как они на вас набросились!
— Вы там были? — Слегка пораженный, он поднял на нее усталый взгляд.
— Да, да… с начала и до конца. Неужели вы думали, что я могла не пойти? Ох, Стефен, все это было до того глупо и жестоко… и страшно, чудовищно несправедливо. Мне так хотелось хоть чем-то помочь вам.
Он отвел глаза и посмотрел в сторону.
— Разве вы и так уже не помогли мне? — Тон у него был бесстрастный, но без тени горечи. — Еще прежде… когда купили мои картины.
— Значит… Джофри был у вас и рассказал?
— Во время нашей встречи мы говорили и об этом. А потом он нокаутировал меня: сказал, что вы сделали это из милости.
— Вовсе нет… мне понравились ваши картины! — страстно воскликнула она. — Мне хотелось иметь их у себя.
— Нет, Клэр. Не надо притворяться. Вы просто дали мне милостыню в триста фунтов. Как вам могли понравиться мои картины, когда вы сами признавались, что не понимаете их?
— Неправда, понимаю, — не без горячности возразила она. — Я много читала по искусству… Мне хотелось научиться разбираться в живописи. Я знаю, к чему вы стремитесь, и понимаю, с чем вам приходится сталкиваться, какую бездну невежества и предубежденности преодолевать. Вот почему мне было так больно за вас сегодня.
— Да, они поизмывались надо мной в полное свое удовольствие. — Он крепко сжал губы. — За себя мне не так больно. Я даже хотел бы, чтоб меня отправили в тюрьму. А вот то, что они отняли у меня мои работы, — это причиняет мне огромную боль. Вы только подумайте… ведь они сожгут мои панно!
— Ничего… Вы будете работать и напишете новые.
— Конечно, буду. Я продолжал бы работать, даже если бы они сожгли меня самого… Я еще не конченный человек, хоть и ухожу отсюда, как побитый пес. Но, клянусь небом, я никогда и никому не дам больше возможности глумиться надо мной.
Клэр судорожно глотнула, словно собираясь с силами. Затем, крепко сжав затянутые в перчатки руки, она нагнулась к нему — чувствовалось, что ей стоит больших усилий произнести эти трепетные и такие неожиданные слова:
— Стефен… возьмите меня с собой.
Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Вуаль у нее была приподнята, и он увидел, что глаза ее красны от слез, да и сейчас в них блестели слезы. Он был потрясен мертвенной бледностью ее измученного лица.
— Не надо, Клэр. Вы и так уже достаточно себя скомпрометировали.
— Ну и что же? — Она схватила его руку. — Ох, Стефен… дорогой Стефен… Я так несчастна. Не надо было мне выходить замуж за Джофри. Я ведь никогда не любила его. Никогда! А теперь… я больше так не могу.
Это пылкое отчаяние испугали его. Зная всегдашнюю сдержанность Клэр и ее спокойствие, объяснявшиеся природными свойствами характера и воспитанием и неизменно отличавшие все ее поступки, он понимал, какая буря бушует сейчас в ее груди. Душа его была полна такой горечи, что на минуту ему захотелось принять ее жертву, отомстить Джофри, оправдать дурное мнение о себе и окончательно стать изгоем. Ему причинили боль, нанесли смертельную рану, — почему он не может ответить тем же? Он не любит Клэр, но она человек мягкий, уступчивый, ему всегда было легко с ней. Они могли бы исколесить весь свет, и он мог бы писать, сколько душе угодно.
