Оттянувшись к западной околице, разведчики засовещались. Русские продолжали класть редкие снаряды по центру села, и, укрывшись за танком, можно было обсудить положение с приемлемой степенью риска.
Наблюдатели определили позицию одной из пушек, но основные силы русских себя не обнаруживали. То, что, кроме одного упрямого артиллериста, на пять верст в округе не было ни одного советского солдата, немцам в голову как-то не пришло. Единственный танк лишился огневой мощи, а его броня против русских семидесяти шести миллиметров не играла. Система обороны так и осталась невскрытой, но желающих пощупать ее не наблюдалось. Сошлись на том, что силы русских составляют до батальона, их поддерживает от взвода до батареи орудий. Собственно, огня стрелкового оружия отмечено не было, но, видимо, русские просто выжидали, чтобы ударить в упор. Без поддержки брони проверять, так это или нет, было страшновато. Предложение обойти открытое пространство лесом не прошло – собственные силы были сочтены недостаточными.
… Достаточные силы подтянулись на следующий, третий день. Уже знакомые с местностью ветераны холмовской битвы – мотоциклисты, девять грузовиков с пехотой, две полевые пушки и главная ударная сила – семь «Pz-IV» с 7.5-см «окурками». Рассмотрев из обжитых кустов царящую в деревне суету, сержант Фофанов с внезапно накрывшим его весельем понял, что жизнь его, в общем, удалась. Выпустив оставшиеся четыре снаряда (ответным огнем из танка был, наконец, подожжен и уничтожен злополучный тягач), он снял затвор, забросил его в протекавшую в нескольких метрах речушку и где ползком, где перебежками удалился на восток. Прицел орудия еще с позавчерашнего вечера был за ненадобностью свинчен и сейчас покоился в вещмешке. Согласно Уставу.
Война – сложный процесс. Двадцать семь снарядов, выпущенных решившим остаться у потерявшей мобильность пушки красноармейцем, всего лишь повредили один легкий танк и нанесли психологическую травму его командиру. Однако во вражеских штабах сочли неразумным продолжать наступление до ликвидации образовавшегося вклинения противника между двух главных операционных направлений – во избежание возможных фланговых ударов. Две советские дивизии получили полусуточную передышку, которую потратили на лихорадочное вкапывание в подмосковную землю. Кроме того, семь боеготовых танков, выдернутых из мясорубки возле Волоколамска, потратили драгоценный моторесурс на восьмидесятикилометровый марш под Холмово и обратно. И уже вскоре были отправлены в мастерские, сократив тающий на глазах танковый кулак Гота еще на два процента.
Делай, что должен – и хрен бы с тем, что будет.
* * *
Мы не успели, не успели, не успели оглянуться -
А сыновья, а сыновья – уходят в бой…
В. Высоцкий
– Садись, сын. Все знаешь?
– Знаю, отец.
– Кто рассказал? Лаврентий?
– Нет. Артем написал. Отец… Я все понимаю. Война. Но… Это неправильно.
– Неправильно… Я знаю это, сын. Вообще, все, что идет вокруг – неправильно. Ты сам как тут оказался? Не сбежал?
– Никак нет. Получил отпуск на одни сутки. Жена с детьми в эвакуации, к ним не успел бы. Приехал к тебе.
– Хорошо, что приехал, – тяжелый, старческий вздох, – пойдем, поедим. Выпьем. Тебе можно?
– Можно, отец. Если немного. Вечером – в часть.
– А я тебе больше наркомовской нормы и не налью. И себе тоже. Нам обоим воевать еще. Тебе – там, мне – здесь.
За дубовой дверью уже было накрыто. Отец самолично разлил по глубоким тарелкам харчо, оба ели молча. Сын ел как-то по-деревенски (по-солдатски, поправил себя отец), пронося ложку над куском хлеба, чтоб ни капли не пропало.
– Как там?
Сын положил ложку, выпрямился на стуле. Задумался.
– Тяжело. Очень тяжело. Они пока лучше. Просто лучше. Когда в лоб давят – еще можно держаться. А вот когда найдут слабину и прорвутся… А слабину находят часто. Один раз все вообще на волоске висело. Обошли с двух сторон, готовились уже орудия взрывать. Танки подошли, ударили им во фланг. Потом, когда окружили, когда по лесам шли – тоже тяжело было.
Отец вздохнул.
– Я тебе приказывать не могу. У тебя свои командиры есть. Я тебя попросить могу. Чтобы ты понял – если что такое – в плен тебе нельзя. Никак нельзя. Понимаешь?
– Понимаю, отец.
– К Ваське на могилу заехал?
– Не успел. Я сразу к тебе. К брату успею еще, если жив буду. А ты – уедешь ведь скоро.
– Ты что сказал? – Глаза отца пыхнули желтой яростью. – Что ты сказал, щенок? Я – никуда – не – уеду. Никуда, понял? Я никуда не имею права уехать, пока Москва стоит. Поэтому ты, – прокуренный палец уперся в лицо сыну, – ты будешь насмерть стоять, ты костьми ляжешь, взорвешь себя со всей батареей, если край, – но сюда, палец ткнул под ноги, – сюда ты их не пустишь, – гнев схлынул. – Ты… Ты понимаешь, почему?
– Понимаю, отец, – сын пережил вспышку гнева спокойно, как артналет с неделю тому, – я все понимаю.
– Прости, – а вот это слово поразило сына, никогда на его памяти отец им не пользовался – ни на службе, ни в семье, – прости. Да, ты понимаешь. А ты изменился, сын.
– Это война, отец. Война всех меняет.
– Да. Меняет. Вот что, сын. Я с тобой посоветоваться хочу. Я, как уже говорил, тут останусь. А вот Светку тут оставить не могу, никак. Хотел ее со школой эвакуировать, общим порядком… А она вот что учудила. Читай, – сын взял из рук отца тетрадный лист с синими печатями регистрации, прочел.
– Понимаешь, боюсь я. И тяжело там, гноем дышать. И народ… разный. Иные себя не помнят. И эти, – слово было выделено почти с презрением, – вокруг роятся. Власик докладывает, да.
Сын вторично пробежал строчки, поднял взгляд.
– Если тебе, отец, действительно нужен мой совет – отпусти. В клетке ты ее всю жизнь держать не сможешь. Да и неправильно это. Ты ее уже ничему не научишь, пусть жизнь учит. Жизнь… Жизнь сурово учит.
– Я знаю, – эту фразу отец произнес уже по-русски, перейдя с грузинского, на котором велся разговор.
Задумался. Потом сдвинул миску, положил на освободившееся пространство стола листок.
«В Государственный Комитет Обороны
Товарищу Сталину.
Прошу вашего разрешения на зачисление в штат 62-го госпиталя на должность санитарки. Обязуюсь продолжить образование самостоятельно, не зависимо (отец чиркнул карандашом, поправляя ошибку) от возможной передислокации госпиталя.
И. О. санитарки
2-го хирургического отделения
Сталина Светлана Иосифовна.
28 сентября 1941 года»
Карандаш на мгновение замер над листом, затем стремительным росчерком вывел резолюцию: «Не возражаю. И. Сталин»
