Гроза, рокотавшая в тех недрах общества, о которых мы рассказали, с каждым днем приобретала все более страшное звучание.
Ревельон, чьи дела были на подъеме, в это время давал работу семистам или восьмистам рабочим; его фабрика процветала, а состояние росло; ему хватило бы еще нескольких лет, чтобы, нажив большое богатство, уйти на покой.
Совесть этого честного человека — а вы знаете, кого в торговле называют честным человеком? Того, кто, беря самые маленькие ссуды, получает самую крупную выручку; кто скрупулезно и в точно назначенный час оплачивает свои векселя и безжалостно конфискует собственность должника, их не оплачивающего, — совесть этого честного человека, повторяем, могла быть спокойна: он, рабочий, вышедший из самых низов народа, благодаря труду и бережливости возвысился до положения, достигнутого им.
Согласно старым традициям французской торговли, он считал, что исполняет все свои обязанности человека и гражданина, когда ласкает своих детей.
Этой отцовской, хотя и совершенно эгоистической цели Ревельон достиг.
Теперь его неожиданно осенила другая мысль: к своему богатству он может добавить немного славы, и эта слава, если он сумеет ее завоевать, казалась Ревельону верхом человеческого счастья.
Представьте себе чулочника с улицы Рамбюто или бакалейщика с улицы Сен-Дени, которые в будущем не видят никаких оснований к тому, чтобы правительство, сколь бы снисходительным или безрассудным оно ни было, когда-нибудь наградило их крестом Почетного легиона, и которые, проснувшись в одно прекрасное утро капитанами, начинают думать, что после определенного количества ночных патрулей и дневных обходов им непременно достанется этот неожиданный почетный крест, если только они будут проявлять показное рвение, — и перед вами окажется Ревельон.
Он усматривал в возможности стать выборщиком — и в этом его сметливый ум намного превосходил ум двух современных буржуа, выше упомянутых нами, — он усматривал в возможности стать выборщиком, повторяем, величайшую славу, какой он когда-либо смог бы достичь.
Ревельон рассчитывал с помощью голосов сограждан увековечить свою репутацию честного человека, которую он приобрел в торговле обоями.
Искушение оказалось столь велико, что однажды он признался в своих намерениях Оже, а до этого уже поведал о них Ретифу.
Сантер же легко разгадал замыслы богатого соседа.
Если влюбленный проницателен в отношении своей возлюбленной, то и честолюбец видит насквозь все устремления других честолюбцев, своих соперников.
Однако Ревельон не решился открыто обсуждать вопрос о своем избрании: он пошел окольным путем.
— Оже, — обратился он к своему приказчику, — вы выплачиваете жалованье каждую субботу, не так ли?
— Да, сударь.
— Аккуратно?.. Таково правило нашей фирмы.
— Аккуратно.
— И что говорят наши люди, получая деньги?
— Они, сударь, превозносят хозяина, который своими талантами и отеческим управлением дал им это счастье.
— Помилуйте, Оже, вы мне льстите! — воскликнул Ревельон, тронутый до глубины души.
— Я говорю правду, — ответил Оже, напустив на себя суровую холодность Катона.
— Хорошо, пусть так, дорогой мой Оже. Но если вы говорите правду, то высказывайте ее до конца.
— Спрашивайте меня.
— Есть ли у меня шансы быть избранным?
— Сударь, — улыбнулся Оже, — над этим я работаю днем и ночью.
И Оже испытующе устремил хитрый взгляд прямо в глаза хозяина, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на того его заявление.
— Как? Вы работаете над моим избранием, Оже? — вскричал Ревельон, безмерно обрадовавшись.
— То есть я всем советую голосовать за вас; я поддерживаю отношения с очень большим кругом людей, а все рабочие имеют более или менее сильное влияние на некоторых выборщиков.
— И рабочие поддерживают меня?
— Да, безусловно, но…
— Но? — забеспокоился Ревельон. — В чем же дело?
— Вы мало бываете в обществе.
— Черт возьми! — воскликнул Ревельон. — Я ведь домосед, время провожу в семье.
— В Генеральных штатах мало представлять семейные добродетели: предполагается, что избранный вами депутат будет из хорошей семьи.
— И кого же следовало бы избрать?
— Ах, сударь, в этом все дело! — сказал Оже, проявляя скромность, исполненную многозначительной таинственности.
— Ладно, говорите, мой дорогой Оже.
— Сударь, народу необходимы депутаты из народа.
— Кого вы называете депутатами из народа? — спросил Ревельон строгим тоном, ибо он был тверд в своих убеждениях, и мы видим, что он предстает в истории человеком, который совсем не искал популярности, используя для этого беспорядки.
Оже понял, что зашел слишком далеко: он надеялся, что честолюбие смягчит хозяина.
— Ну! Кого же вы называете депутатом из народа? — повторил Ревельон свой вопрос. — Извольте объяснить.
— Сударь, я политикой не занимаюсь, — смиренно возразил Оже, — я не выборщик.
— Прекрасно, зато я вам скажу, — оживившись, продолжал Ревельон, — да, скажу, кто, по моему мнению, был бы превосходным депутатом в Генеральные штаты.
Тут славный обойный фабрикант принял позу оратора и выпятил вперед грудь так, словно он уже стоял на трибуне.
— Я почтительно вас слушаю, сударь, — заявил Оже.
— Прежде всего своим господином я считаю короля, — начал Ревельон.
Оже с улыбкой поклонился: до сих пор Ревельон вел себя безупречно.
— Я считаю закон сувереном всех французов, а законом называю конституцию, которую мы получим.
Оже снова поклонился.
— Теперь о тех пружинах, что приведут в действие эти главные детали механизма, — продолжал Ревельон. — Я разумею, что они будут содержаться и уважаться как должно. Я хочу, чтобы у великого народа и министр, и приказчик жили за счет французской нации, подобно тому, как за мой счет живут мои рабочие, трудясь у меня.
Оже одобрительно кивнул, но на лице его по-прежнему блуждала лукавая и притворная улыбка.
— Что касается священников и дворян, то их, как и себя, я считаю обычными гражданами; однако я допускаю, что первые, пока они находятся в церкви, представляют Бога, и не желаю, чтобы забывали, что отцы вторых отдавали за отечество свои жизни.
Оже снова улыбнулся.
Оратор, ободренный этой улыбкой, ненадолго перевел дух, чтобы дать время немного поостыть своей пылкой импровизации.
Благодаря этому у него появилось второе дыхание.
