— Вы правы, но ноги не слушаются меня… Ох, совсем подкашиваются.
— Хорошо, давайте-ка выберемся из толпы и пройдем по Красному мосту, там больше воздуха.
— Поддержите меня, друг мой.
Ретиф не заставил просить себя дважды; он повел Ревельона по левому берегу Сены, в сторону улицы Бернардинцев.
Ревельон не переставал жаловаться на то, как ему плохо.
— Давайте зайдем в кафе, — предложил он. — Я выпью рюмку водки, и мне станет легче.
— Не стоит, — сказал Ретиф. — Мы в двух шагах от моего дома: я хочу показать вам кое-что, и это вас приободрит.
— У вас дома?
— Да. Там я держу одну субстанцию, что способна вселить бодрость в самые привередливые сердца.
— Ах, надеюсь вы дадите мне рецепт?
— Конечно! Поэтому и веду вас к себе.
Ретиф показал Ревельону дорогу, и они, проходя мимо приоткрытой двери в квартиру домовладельца, расточили тому множество любезностей, с которыми тогда было принято обращаться к домовладельцам.
Потом, когда они вошли в квартиру романиста, Ретиф привел Ревельона из своей комнаты в комнату Оже, усадил на стул, который он поставил в заранее выбранное место, и вложил ему в руки каминные щипцы.
Ревельон абсолютно ничего не понимал в тех действиях, что Ретиф заставлял его совершать.
Он не хотел брать щипцы.
— Возьмите, берите же! — настаивая Ретиф.
— Зачем? Чтобы я ими освежился?
— Нет.
— Ну и где же субстанция, что успокаивает самые больные сердца?
— Сейчас вы сами ее откроете.
— Этими щипцами?
— Да, черт возьми, да.
— Где же она?
— Здесь.
И Ретиф вставил ручку щипцов между двумя плитками паркета и приказал:
— Нажимайте!
— Вы с ума сошли!
— Какое ваше дело? Нажимайте!
Ревельон, считая, что имеет дело с сумасшедшим, решил повиноваться, чтобы доставить ему удовольствие.
И он, с силой нажав на ручку, выломал одну целую плитку и половину соседней.
Семь или восемь золотых монет, вырванных этим толчком из-под пола, выкатились из дыры, к великому изумлению фабриканта обоев.
Он тотчас нагнулся, чтобы получше их рассмотреть.
— Хе-хе! Значит, это вас интересует? — спросил Ретиф. — Вот удача!
— Сколько золота! Сколько золота! — вскрикивал Ревельон и, погружая обе руки в дыру, горстями вытаскивал золотые монеты.
— Ну как? Ну как? — спрашивал Ретиф.
— Но что вы делаете со всем этим богатством, старый скупец? — спросил Ревельон. — Копите сокровище?
— Сударь, извольте, пожалуйста, пересчитать деньги, — спокойно попросил Ретиф.
Пересчет занял у Ревельона почти час. Сумма составила три тысячи луидоров без одного. Отсутствовал один луидор: Оже достал монету из тайника в тот день, когда его выследил Ретиф.
— Все верно, здесь две тысячи девятьсот девяносто девять луидоров! — прошептал потрясенный Ревельон.
— Так вот, сударь, это золото принадлежит вам, — сказал Ретиф. — Ведь его мой зять-негодяй украл у вас в тот день, когда убил мою дочь.
Ревельон закричал от радости и сжал в объятиях честного и умного старика, вернувшего ему богатство.
— Мы разделим их! — воскликнул он.
— Нет.
— Нет да!
— Ни за что, сударь.
— Но, по крайней мере, вы возьмете…
— Не возьму ничего.
— Почему?
— Потому что тогда я не смогу поставить в конце романа, который намерен написать обо всем этом, следующую очень красивую фразу, что я вынашивал две недели: «Честный Дюлис признался, что он слишком щедро вознагражден признательностью и стал богаче благодаря своей бедности!»
С этими словами он поклонился обезумевшему от счастья Ревельону, который вскоре убежал, унося в шляпе свое сокровище.
Едва фабрикант покинул квартиру, Ретиф взял литеры, сел за верстатку и принялся составлять, в материальном смысле слова, первые главы романа, озаглавленного «Инженю Саксанкур, или Разведенная женщина», — романа, в котором, как утверждают некоторые, в образе персонажа, носящего имя Эшине-Морескен, он изобразил Оже.
ЭПИЛОГ
[34]
После событий, рассказанных нами, прошло четыре года.
В Польше, в старинном громадном поместье, у большого камина, завтракали трое взрослых, тогда как мальчик, первым вставший из-за стола, бегал взад и вперед по необъятному залу.
Зал сверкал в лучах жаркого июльского солнца, но, тем не менее, казалось, что половина этой невероятно просторной комнаты словно застыла в полумраке и что с деревянных панелей стен падают перламутровые тени от огромных елей, посаженных вокруг дома.
Это пышное жилище было украшено по-старинному роскошно: гигантские поставцы, высокие гобелены, картины в массивных золоченых рамах.
Тихие и молчаливые, словно рабы, слуги, улыбаясь, скользили вокруг господ.
Среди господ была женщина сорока двух лет; несколько седых волос, которые она даже не давала себе труда прятать, сверкали, как серебряные нити, в ее черных волосах.
Черты ее лица выражали привычку повелевать и властвовать над людьми.
Она, казалось, величественно восседает, нежели сидит за столом.
Это была графиня Обиньская.
Ее сын Кристиан сидел справа от матери, тогда как слева располагалась молодая, красивая женщина, чье изящество превратилось в благородное достоинство благодаря богатству, благополучию и счастливому материнству.
Это была Инженю, ставшая графиней Обиньской.
Мальчик трех лет, который играл со своим другом, крупным сарматским псом, был ее сын.
Он, как и его отец, носил имя Кристиан.
Мальчик не мог усидеть на месте; иногда его одаряли улыбками, иногда награждали поцелуем.
Продолжая бегать по огромному залу, он на миг задержался перед портретом, на котором во весь рост был изображен дед графини Обиньской в парадном костюме вельможи.
