— Господин кюре, — пробормотал он, — я пришел сделать вам одно признание.
«Вот оно что! — подумал Боном. — Он вор, за ним гонятся… Дело дурное!»
— Сударь, — возразил он, — священник — не нотариус; он не принимает признаний, а выслушивает исповеди.
— Именно эту милость я и желаю получить от вас, господин кюре. Не угодно ли вам позволить мне исповедоваться? — спросил растерянный человек.
«Черт бы побрал этого нахала! — подумал кюре. — Я так приятно отдыхал после обеда, когда он явился…»
— Но, позвольте, милостивый государь, исповедь — очень серьезное дело, — вслух сказал он, — ее в саду не принимают. Подождите, пока я буду в церкви, в исповедальне, а там посмотрим…
— В таком случае, господин кюре, позвольте мне спросить, когда вы будете в исповедальне.
— Завтра, послезавтра…
Человек в отчаянии затряс головой и воскликнул:
— О, я не смогу ждать до тех пор!
— Сожалею, сударь, но на сей счет я придерживаюсь тех правил, что сам себе поставил. Я исповедую утром, с восьми часов до полудня, и никогда позже, только в случае крайней необходимости.
— Уже слишком поздно, господин кюре, слишком поздно! Мне необходимо отпущение грехов сейчас.
— Я вас совсем не понимаю, — с тревогой сказал Боном.
— Однако понять это очень просто: перед смертью мне необходимо получить отпущение грехов.
— Дорогой мой друг, позвольте вам заметить, что вы отнюдь не выглядите человеком, которому грозит смерть.
И кюре заерзал на своем сиденье из дерна, все более тревожась тем, какой оборот принимает это дело.
— Но именно это и случится примерно через час, господин кюре.
— Почему же?
— Потому что, получив отпущение грехов за мое преступление…
— Значит, вы совершили преступление, в котором хотели бы признаться на исповеди?
— Гнусное преступление, господин кюре!
— О, неужели? — воскликнул Боном: его волнение по-прежнему возрастало. И кюре стал озираться, чтобы выяснить, какими в случае опасности он располагает возможностями для защиты или бегства.
Но человек продолжал, не обращая, казалось, внимания на робкие меры предосторожности, принимаемые кюре:
— Преступление, после которого я больше не могу жить; после него мне необходимо, по крайней мере, получить у священника отпущение грехов, чтобы я смог предстать перед Богом с более спокойной совестью.
— Но здесь вы вступаете на невозможный путь, — возразил кюре.
— Почему?
— Я не могу позволить вам покончить с жизнью.
— О, не позвольте мне этого! Не дайте мне этого сделать! — вскричал тот с улыбкой, сковавшей священника ужасом.
— Если я не помешаю вам покончить с собой, то окажусь слабее дьявола, который вселился в вас! Под дьяволом я разумею злой дух, ведь, надеюсь, — улыбнулся он, хотя и был сильно испуган, — вы не думаете, будто я способен верить в дьявола, словно церковнослужитель средних веков, хотя все-таки Писание говорит о Diavolus
[30]
; все священные книги упоминают дьявола, посему, как бы там ни было, я, веря в дьявола, всего лишь исполнял бы свой долг.
— Однако вы предпочитаете не верить в него! — ответил мужчина с кротостью, не лишенной иронии.
— Каждый мыслит по-своему, друг мой.
— Несомненно, господин кюре, у вас свои мысли, у меня свои, особенно одна, состоящая в том, что я, получив отпущение грехов, брошусь в Сену, которая видна в конце улицы.
— Но, милостивый государь, я не могу отпустить вам грехи, если вы лелеете подобные замыслы, — ответил кюре, — самоубийство — это смертный грех; само ваше желание убить себя уже греховно: вы не вправе уничтожить то, что сотворил Бог.
— А вы вполне уверены, что меня сотворил Бог, господин кюре? — спросил грешник с тем насмешливым сомнением, какое он один раз уже проявил.
Кюре посмотрел на того, кто задал ему этот вопрос; потом, как человек, чей разум делает огромную уступку вере, пояснил:
— Я обязан в это верить, подобно тому как я верю в дьявола, ибо сказано в Писании, что Бог создал мужчину и женщину… Поэтому я вам и повторяю, что если вы покончите с собой, то умрете в состоянии смертного греха; это дело серьезное, особенно если учесть, что ваша совесть уже отягощена преступлением, как вы говорите.
— Отягощена, подавлена, раздавлена, господин кюре! Причем до такой степени, что я больше не в силах нести эту ношу, и вы видите перед собой человека, доведенного до отчаяния.
— Успокойтесь, успокойтесь, — сказал кюре, у которого пробуждающееся милосердие постепенно сменяло страх. — Отчаяние… излечимо.
— О господин кюре, если вам известно лекарство от него, подскажите мне!
— Если и нет такого лекарства, то, по крайней мере, существует врач… И этот врач — я.
— О господин кюре!
— Когда души страдают, они обращаются ко мне.
— Поэтому я к вам и пришел.
— Добро пожаловать, сын мой.
— Значит, вы согласны принять мою исповедь?
— Да.
И достойный кюре Боном встал, чтобы идти в церковь.
Но стояла такая мягкая, теплая, чудная погода, что было бы грешно покидать этот нежный воздух и прелестную тень. Сад, действительно, источал сладостные ароматы и дышал свежестью; покрытое дерном сиденье кюре приобрело такую расслабляющую и приятную мягкость, которая казалась снисходительностью неодушевленных вещей к потребностям тела.
Кюре, наполовину уже поднявшийся, снова, вздохнув, опустился на скамью.
— Я слышал, что Богу угодны откровения, высказанные пред ликом его, — сказал он, — то есть на свежем воздухе, под его небом, под взором его природы, и что тайны человека быстрее доходят до него сквозь облака, чем через каменные стены собора…
— Я тоже так думаю, — смиренно пробормотал грешник.
— Ну, что ж, тогда, если это вас не стесняет, — сказал довольный кюре, — поведайте мне здесь, на ушко, вдали от свидетелей, все, что вы рассказали бы мне в исповедальне. Рана ваша болезненна, не будем усугублять ее переходом в церковь.
— Охотно, — согласился грешник: его явно устраивало предложение кюре. — Должен ли я встать на колени, отец мой?
Кюре поднял глаза, оглянулся вокруг себя и заметил в нижнем окне свою служанку, с любопытством следившую за этой сценой.
Кюре Боном обратил на нее внимание кающегося грешника.
— Вижу, — ответил тот (он представился ей, когда она проводила его в сад), — это мадемуазель Жаклин… Я с ней знаком.
