Секретарем муниципалитета был Лекюйе.
Его имя было брошено в толпу; Лекюйе обвинили не только в том, что он сорвал со стены два папских декрета — тут у него еще нашлись бы защитники, — но и в том, что он подписал приказ сторожу ломбарда выдать хранившиеся там вещи.
Четверо мужчин были посланы схватить Лекюйе и привести его в церковь. Его увидели на улице в то время, как он направлялся в муниципалитет; все четверо напали на него и с яростными криками поволокли его в церковь.
Очутившись в церкви, Лекюйе понял, что попал не в дом Божий, а в один из кругов ада, о которых забыл упомянуть Данте: он видел перед собой горевшие ненавистью глаза, грозившие ему кулаки, слышал голоса, призывающие убить его.
Он подумал лишь одно: причиной этой ненависти были сорванные папские декреты. Он поднялся на кафедру, словно на трибуну, и тоном человека, не только не знающего за собой никакой вины, но и готового продолжать действовать в том же духе, сказал:
— Братья, я убедился в необходимости революции и потому нашел нужным проявить свою власть…
Фанатики поняли, что если Лекюйе объяснит свое поведение, то он будет спасен.
Но им было нужно совсем другое. Они накинулись на Лекюйе, стащили его с кафедры, толкнули в гущу ревущей толпы, и та поволокла его к алтарю с присущим авиньонской черни грозным и убийственным воплем «Зу-зу!», похожим одновременно на шипение змеи и рев тигра.
Лекюйе был знаком этот зловещий крик, и он попытался укрыться в алтаре.
Это ему не удалось: он упал у подножия престола.
Мастеровой-матрасник, державший в руках дубинку, нанес ему такой страшный удар по голове, что дубинка сломалась пополам.
И тут толпа набросилась на распростертое тело несчастного с какой-то веселой кровожадностью, свойственной южанам: мужчины, горланя песни, принялись плясать у него на животе, а женщины ножницами изрезали, точнее сказать, искромсали ему губы, чтобы наказать его за кощунственные речи против папы.
Из гущи этой страшной толпы вырвался вопль, вернее, предсмертный хрип:
— Ради Бога! Ради Пресвятой Девы! Во имя человечности! Убейте меня скорей!
Этот хрип был услышан: с общего молчаливого согласия убийцы отошли от Лекюйе. Они дали несчастному, изуродованному, искалеченному, истекающему кровью человеку по капле насладиться своей агонией.
Она продолжалась целых пять часов, в течение которых бедное тело трепетало на ступеньках алтаря под взрывы хохота, под град издевательств и насмешек толпы.
Вот как убивают в Авиньоне!
Подождите: существует еще один способ.
Один из членов французской партии решил пойти в ломбард и навести справки.
В ломбарде все оказалось в полном порядке, ни один серебряный прибор его не покидал.
Значит, Лекюйе был жестоко убит не как соучастник грабежа, а как патриот!
В то время в Авиньоне был человек, распоряжавшийся чернью.
Все эти свирепые главари южан приобрели столь роковую известность, что стоит только упомянуть их имена, как всякий, даже малообразованный человек их припомнит.
То был Журдан.
Этот хвастун и лжец внушил простонародью, что именно он отрубил голову коменданту Бастилии.
Поэтому он получил прозвище Журдан Головорез.
Его настоящее имя было Матьё Жув; он не был провансальцем, а происходил из Пюи-ан-Веле. Поначалу он пас мулов на суровых возвышенностях, окружающих его родной город, затем стал солдатом, но не побывал на войне (быть может, война сделала бы его более человечным), потом содержал кабачок в Париже.
В Авиньоне он торговал красками.
Он собрал триста человек, захватил городские ворота, оставил там половину своих вояк, а с остальными двинулся к церкви кордельеров, взяв с собой две пушки.
Он поставил их напротив церкви и выстрелил— наугад.
Убийцы тотчас же рассеялись, как стая потревоженных птиц, оставив на ступенях церкви несколько мертвых тел.
Журдан и его солдаты перешагнули через трупы и ворвались в дом Божий. Там уже никого не было, кроме статуи Пресвятой Девы и несчастного
Лекюйе, который еще дышал.
Журдан и его сообщники не подумали прикончить умирающего: его агония была лучшим способом разжечь страсти. Они подняли этот полутруп, в котором еще теплилась жизнь, и потащили его. Лекюйе истекал кровью, содрогался и хрипел.
Завидев их, люди разбегались по домам, запирали двери и окна.
Через час Журдан и его триста головорезов стали хозяевами города.
Лекюйе умер, но что за важность! Его агония уже не была нужна.
Наведя ужас на горожан, Журдан арестовал или велел арестовать примерно восемьдесят человек, опознанных или предполагаемых убийц Лекюйе.
Тридцать из них, возможно, даже не переступали порога церкви; но, когда находится удобный повод расправиться со своими врагами, разумно им воспользоваться, ведь такие случаи выпадают редко.
Все восемьдесят человек были посажены в башню Ужаса.
Историки называют ее Ледяной башней; но к чему менять имя башни Ужаса — гнусное имя, так подходящее к гнусному деянию, которое должно было там свершиться?
В этой башне инквизиция пытала своих узников.
Еще сегодня можно видеть на стенах налет жирной сажи от дыма костров, пожиравших человеческие тела; еще сегодня вам покажут заботливо сохраненные орудия пыток: котел, печь, дыбу, цепи; подземные темницы, даже пожелтевшие кости — все там на месте.
В этой башне, построенной Климентом V, заперли восемьдесят человек.
Но эти восемьдесят человек, арестованных и запертых в башне Ужаса, создавали немалое затруднение.
Кто будет их судить?
В городе не было никаких законных судов, кроме папских.
Не прикончить ли этих несчастных, как сами они расправились с Лекюйе? Мы уже говорили, что добрая треть узников, если не половина, не принимала участия в убийстве, даже не входила в церковь.
Убить их! Эту бойню расценили бы как возмездие.
Но для умерщвления восьмидесяти человек требовалось изрядное количество палачей.
В одном из залов дворца собрался импровизированный суд Журдана. Секретарем суда был некий Рафель, председателем — полуфранцуз-полуитальянец по имени Барб Савурнен де ла Руа, произносивший речи на местном диалекте; заседателями — три-четыре бедняка: какой-то булочник, какой-то колбасник, ничтожные людишки, чьи имена не сохранились.
Они вопили:
— Надо прикончить их всех! Если уцелеет хотя бы один, он станет свидетелем!
Но, как мы уже говорили, недоставало палачей.
