— Пешком, пешком, сударь: мне важно показать всем, что я по собственной воле иду на гильотину и ничуть не боюсь.
Зловещая процессия пересекла площадь Стычек и проследовала вдоль ограды парка особняка Монбазон.
Повозка, где лежали три трупа, ехала впереди; за ней следовали драгуны, затем на расстоянии десяти шагов шел Морган, и позади — жандармы во главе с капитаном.
Дойдя до угла ограды, процессия повернула налево.
Вдруг между парком и рыночной площадью, еще не застроенной в те годы, Морган увидал эшафот, вздымавший к небу, точно окровавленные руки, два красных столба.
— Тьфу! — воскликнул он. — Я никогда в жизни не видел гильотины и не представлял себе, что это такая мерзость!
И, выхватив кинжал из-за пояса, он без всяких объяснений всадил его себе в грудь по самую рукоятку.
Жандармский капитан, не успев предотвратить удар, направил своего коня к Моргану, который, ко всеобщему изумлению, еще стоял на ногах.
Но молодой человек, схватив пистолет, взвел курок.
— Ни с места! — вскричал он. — Мы же условились, никто не смеет меня тронуть! Я умру один, или мы умрем оба: выбирайте!
Капитан осадил лошадь.
— Пойдем дальше! — заявил Морган. И в самом деле, снова зашагал вперед.
Подойдя к подножию гильотины, Морган вытащил клинок из груди и вонзил его опять, столь же глубоко, как и в первый раз.
У него вырвался вопль, в котором было больше ярости, чем боли.
— Должно быть, я живучий как кошка! — воскликнул он. Потом, когда подручные хотели ему помочь взойти на эшафот, где его ждал палач, он крикнул:
— Я же говорил: не смейте меня трогать!
И твердым шагом поднялся по шести ступенькам.
Поднявшись на помост, он выдернул клинок из раны и нанес себе третий удар.
Тут он разразился отчаянным хохотом и швырнул к ногам палача кинжал — третья рана была столь же безрезультатна, как и первые две.
— Клянусь честью! — бросил он палачу. — С меня довольно! Теперь дело за тобой, справляйся как знаешь!
Минуту спустя голова бесстрашного молодого человека упала на эшафот и, как будто сохранив его неукротимую жизненную силу, подпрыгивая, откатилась от гильотины.
Побывайте в Бурке, как побывал там я, и местные жители поведают вам, будто, скатившись с эшафота, эта отрубленная голова произнесла имя Амели.
Мертвые были обезглавлены после живого, так что зрителям, не упустившим ни одной подробности из описанной нами трагедии, довелось увидеть спектакль дважды.
LIV. ПРИЗНАНИЕ
Через три дня после событий, уже известных читателю, около семи часов вечера у ограды замка Черных Ключей остановилась забрызганная грязью карета, запряженная парой почтовых лошадей, взмыленных от усталости.
К великому изумлению приезжего, который, видимо, очень спешил сюда, ворота замка были широко раскрыты, во дворе толпились нищие, а на крыльце стояли на коленях мужчины и женщины.
Слух путника, обостренный волнением, как и все его чувства, внезапно уловил звон колокольчика.
Он поспешно отворил дверцу, выскочил из кареты, быстрым шагом пересек двор, поднялся на крыльцо и увидел на лестнице, ведущей во второй этаж, толпу людей.
Путник стремительно взбежал по ступенькам и услышал приглушенные слова молитв, доносившихся как будто из спальни Амели.
Он бросился туда; двери были распахнуты настежь.
У изголовья кровати стояли на коленях г-жа де Монтревель и маленький Эдуард, немного подальше — Шарлотта и Мишель с сыном.
Священник из церкви святой Клары после соборования причащал Амели в последний раз; эта печальная церемония происходила при свете церковных свечей.
В путешественнике, который вышел из кареты у ворот замка, молящиеся узнали Ролана и расступились перед ним; обнажив голову, он вошел в комнату Амели и встал на колени рядом с матерью.
Умирающая лежала на спине, скрестив руки на груди; голова ее покоилась высоко на подушке, глаза были устремлены к небу, точно в экстазе.
Амели как будто не заметила появления Ролана.
Казалось, ее тело еще было на земле, а душа уже витала где-то в небесах.
Госпожа де Монтревель ощупью отыскала руку Ролана и, крепко сжав ее, с плачем склонила голову на плечо сына.
Амели, должно быть, не слышала материнских рыданий, так же как не видела вошедшего Ролана; она сохраняла полную неподвижность. Только когда совершилось предсмертное причащение и священник, напутствуя умирающую, обещал ей вечное блаженство, ее бледные губы дрогнули и она прошептала слабым голосом, но вполне явственно:
— Да будет так.
Снова зазвонил колокольчик. Первым из комнаты вышел мальчик-служка, за ним два причетника со свечами, еще один с крестом и, наконец, священник, который нес святые дары.
Все посторонние последовали за торжественной процессией, остались только слуги и члены семьи.
В доме, где минуту назад было так шумно и многолюдно, стало тихо и пусто.
Умирающая не пошевельнулась; она по-прежнему лежала молча, скрестив руки на груди и подняв глаза к небу.
Через несколько минут Ролан, нагнувшись к г-же де Монтревель, сказал ей на ухо:
— Пойдемте, матушка, мне надо с вами поговорить. Госпожа де Монтревель встала с колен и подвела Эдуарда к постели сестры; мальчик поднялся на цыпочки и поцеловал Амели в лоб.
Госпожа де Монтревель подошла вслед за ним и, горько рыдая, запечатлела поцелуй на челе дочери.
Последним приблизился Ролан; сердце его разрывалось от горя, но глаза были сухи; он дорого бы дал, чтобы излить слезы, накипевшие у него в груди.
По примеру матери и брата он осторожно поцеловал Амели.
Девушка оставалась такой же безучастной и недвижимой, как и прежде. Мальчик впереди, а за ним г-жа де Монтревель и Ролан направились к
двери. Но, не успев переступить порог, все трое вздрогнули и остановились, услышав, как умирающая отчетливо произнесла имя Ролана.
Ролан обернулся.
Амели еще раз повторила имя брата.
— Ты звала меня, Амели? — спросил Ролан.
— Да, — отвечала девушка.
— Одного или вместе с матушкой?
— Одного тебя.
В ее голосе, явственном, но лишенном всякого выражения, было что-то леденящее душу; казалось, это голос из иного мира.
— Ступайте, матушка, — сказал Ролан, — вы слышите, Амели хочет говорить со мной наедине.
