Мы уже упоминали, что он изредка подавал реплики, причем краткие (это были скорее восклицания), и всякий раз, как ему отвечали на вопросы о положении дел во Франции, он на глазах у всех вынимал из кармана записную книжку и просил виноторговца, аббата или де Баржоля повторить ему ответ. Его просьбу исполняли весьма охотно, ибо она была высказана в самой учтивой форме. Он записывал все самое важное, необычное и красочное из того, что говорилось об ограблении дилижанса, о положении дел в Вандее и о Соратниках Иегу. Всякий раз он выражал благодарность словами и жестом не без чопорности, свойственной нашим заморским соседям, и тут же прятал в боковой карман сюртука книжечку, обогащенную новой записью.
При виде незнакомца он удовлетворенно вскрикнул, словно зритель, радующийся неожиданной развязке. Он напряженно прислушивался, смотрел во все глаза и не упускал пришельца из виду, пока за ним не захлопнулась дверь; после этого англичанин выхватил из кармана записную книжку.
— Сударь, — обратился он к сидевшему рядом с ним аббату, — не будете ли вы так добры повторить слово в слово все, что сказал джентльмен, который только что вышел? Я не полагаюсь на свою память.
И, припоминая вместе с аббатом, он не без удовольствия записал все сказанное соратником Иегу гражданину Жану Пико.
Тут у него вырвались восторженные слова, причем английский акцент придавал его речи особое своеобразие:
— О! Поистине только во Франции можно встретить нечто подобное! Франция — самая замечательная в мире страна! Я счастлив, господа, что путешествую по Франции и знакомлюсь с французами.
В словах этого серьезного человека звучало такое искреннее восхищение, что оставалось его только поблагодарить, даже будь он потомком победителей в битвах при Креси, при Пуатье или под Азенкуром.
Младший путешественник отвечал на эту любезность беспечным, чуть насмешливым тоном, очевидно ему свойственным.
— Клянусь честью, у нас с вами, милорд, общие вкусы! Я говорю «милорд», так как догадываюсь, что вы англичанин.
— Да, сударь, — отвечал джентльмен, — я имею честь быть англичанином.
— Так вот, — продолжал молодой человек, — подобно вам, я счастлив, что путешествую по Франции и вижу столько любопытного! Надо жить под управлением граждан Гойе, Мулена, Роже Дюко, Сиейеса и Барраса, чтобы столкнуться с такой вопиющей нелепостью!.. Представьте себе, что лет через пятьдесят кто-нибудь расскажет о том, как в городе, где тридцать тысяч жителей, среди бела дня разбойник с большой дороги, в маске, с двумя пистолетами и саблей на боку, принес честному торговцу двести луидоров, похищенных у него накануне. Если рассказчик добавит, что это произошло за табльдотом, где сидели двадцать или двадцать пять человек, и что сей благородный бандит благополучно удалился, ибо никто из присутствующих не вцепился ему в горло, — то я готов держать пари, что этого рассказчика за такой анекдот назовут наглым лжецом!
И, откинувшись на спинку стула, молодой человек расхохотался, но его смех был таким нервным и пронзительным, что все с удивлением стали смотреть на него, а его спутник не спускал с него глаз, и в его взгляде сквозило почти отцовское беспокойство.
Гражданин Альфред де Баржоль, как и все, был взволнован этим неестественным смехом, в котором звучала скорее горечь, даже скорбь, чем радость. Он дал умолкнуть последним раскатам и лишь тогда возразил Ролану:
— Сударь, позвольте вам заметить, что человек, которого вы только что видели, отнюдь не разбойник с большой дороги.
— Скажите же, как его назвать!
— По всей вероятности, это молодой человек из знатной семьи, как и мы с вами.
— Граф де Горн, которого регент велел колесовать на Гревской площади, тоже был родом из знатной семьи, — недаром вся парижская знать съехалась в своих экипажах смотреть на его казнь.
— Если я не ошибаюсь, граф де Горн убил одного еврея и похитил у него вексель, по которому не мог уплатить, а между тем никто не дерзнет сказать, что один из Соратников Иегу тронул кого-нибудь хоть пальцем!
— Ну хорошо, допустим, Соратники действуют в благотворительных целях, хотят уравнять бедных с богатыми, исправить то, что называется капризом случая, искоренить общественное зло — но, выступая в роли разбойника на манер Карла Моора, ваш друг Морган… ведь сей честный гражданин сказал, что его фамилия Морган?
— Да, — отозвался англичанин.
— Так вот, ваш друг Морган тем не менее вор! Гражданин Альфред де Баржоль сразу побледнел.
— Я не могу назвать гражданина Моргана своим другом, — возразил он, — но счел бы за честь его дружбу!
— Еще бы нет! — усмехнулся Ролан. — Ведь как сказал господин де Вольтер:
Дружить с великими — бесценный дар богов!
[5]
— Ролан! Ролан! — тихонько одернул его старший путешественник.
— Ах, генерал, — ответил младший, быть может умышленно назвав так своего спутника — ради Бога, позвольте мне продолжить с этим господином спор, который так меня интересует!
Спутник пожал плечами.
— Дело в том, гражданин, — продолжал Ролан с какой-то странной настойчивостью, — что я хочу кое в чем разобраться: два года назад я покинул Францию; за это время очень многое изменилось — костюмы, нравы, манера говорить, и смысл слов также мог измениться. Скажите же, как назвать на теперешнем языке человека, который останавливает дилижанс и захватывает находящиеся там деньги?
— Сударь, — отвечал дворянин, как видно готовый вести спор до конца, — я называю это военным действием, и ваш спутник, которого вы сейчас назвали генералом, как военный подтвердит, что, помимо удовольствия убивать или быть убитым, военачальники во все века поступали именно так, как поступил гражданин Морган.
— Как! — воскликнул молодой путешественник, и глаза его метнули молнию. — Вы осмеливаетесь сравнивать?..
— Пусть этот господин разовьет свою теорию, Ролан, — проговорил темноволосый, чьи глаза, в противоположность расширенным и сверкающим глазам его спутника, прятались под длинными черными ресницами, словно скрывая его переживания.
— А! Я вижу, — отрывисто сказал Ролан, — что и вы заинтересовались нашим спором.
Затем, круто повернувшись к своему противнику, он добавил:
— Продолжайте, сударь, продолжайте, — генерал разрешает.
Молодой дворянин покраснел так же заметно, как побледнел минуту назад, и, стиснув зубы, поставив локти на стол, опершись подбородком на кулаки, весь подавшись в сторону противника, заговорил с провансальским акцентом, который выявлялся все отчетливей по мере того, как разгорался спор.
— Поскольку генерал разрешает, — начал де Баржоль, делая особенное ударение на слове «генерал», — я имею честь ему сказать, а также и вам, гражданин, следующее: помнится, я вычитал у Плутарха, что, когда Александр Македонский отправился в поход на Индию, у него было с собой восемнадцать или двадцать талантов золотом, что составляет сто или сто двадцать тысяч франков. Так неужели вы думаете, что на эти деньги он прокормил свою армию, выиграл сражение на Гранике, покорил Малую Азию, завоевал Тир, Газу, Сирию, Египет, построил Александрию, проник в Ливию, заставил оракула Амона провозгласить его сыном Юпитера, добрался до самого Гифасиса и, когда солдаты отказались идти дальше, возвратился в Вавилон и там превзошел в роскоши, в разврате и в изнеженности самых богатых, развращенных и сластолюбивых царей Азии? Что же, по-вашему, он получал деньги из Македонии? Неужели вы думаете, что царь Филипп, один из самых бедных царей бедной Греции, выплачивал по долговым обязательствам, предъявленным ему сыном? Ничуть не бывало! Александр действовал подобно Моргану. Правда, он не останавливал дилижансов на большой дороге, зато подвергал разграблению города, заставлял царей платить выкуп, накладывал контрибуции на завоеванные им страны.
