Ролан рассмеялся своим обычным нервным смехом.
— О! Вот что значит быть туристом, путешественником-верхоглядом, Агасфером цивилизации! Он нигде не останавливается, не всматривается в жизнь, судит обо всем со стороны, по первому впечатлению и говорит, не входя в хижины, где живут безумцы, называемые людьми: «В этих стенах обитает счастье!» Так вот, мой дорогой, вы любуетесь этой прелестной речкой, не так ли? Этими цветущими лугами, этими живописными селениями? Вам кажется, что здесь господствует мир, непорочность, братство; что здесь век Сатурна, золотой век, эдем, земной рай! А между тем тут повсюду живут люди, готовые растерзать друг друга! В джунглях, окружающих Калькутту, в камышах Бенгалии не встретишь таких свирепых тигров и кровожадных пантер, как обитатели прелестных селений, расположенных среди зеленых лугов и на берегах этой пленительной речушки! Торжественно почтив память добросердечного, великого, бессмертного Марата (которого потом, слава Богу, выбросили на свалку, как падаль, какою он, впрочем, всегда был), почтив его память торжественным шествием, во время которого каждый нес урну, наполненную слезами, наши добрые, кроткие бресанцы, откармливающие пулярок, вдруг вообразили, что все республиканцы — убийцы, и принялись их истреблять! Они убивали их целыми возами, чтобы искоренить в них недостаток, присущий и дикарям, и цивилизованным людям, — привычку убивать себе подобных. Вы не верите? Ах, мой милый, если вам интересно, то на дороге, ведущей в Лон-де-Сонье, вам покажут место, где с полгода назад учинили такую резню, от которой пришли бы в ужас наши самые свирепые рубаки, подвизающиеся на поле брани! Представьте себе повозку, битком набитую узниками, которых везут в Лон-де-Сонье, одну из тех повозок с высокими бортами, в каких доставляют быков на бойню. В повозке около тридцати человек; это сумасброды, произносившие грозные речи, — вот и вся их вина! У них скручены руки и ноги, их немилосердно трясет, их головы ударяются о борт повозки; они тяжело дышат, изнемогая от жажды, охваченные отчаянием и ужасом. Во время Нерона и Коммода обреченные на смерть могли, по крайней мере, бороться в Колизее со зверями, встречая смерть с мечом в руках. А в наши дни эти несчастные лежат неподвижно, крепко связанные; так их и приканчивают. Их колотят и режут с остервенением, даже когда их сердце остановится. Без конца слышатся глухие удары и хруст костей. Женщины спокойно, с улыбкой смотрят на это избиение, они высоко поднимают своих ребятишек, а те хлопают в ладошки… Старики, которым следовало бы помышлять о христианской кончине, издеваются над умирающими, яростными криками поощряя палачей. Среди них выделяется плюгавый семидесятилетний старикашка, кокетливый, напудренный, стряхивающий пылинки со своего кружевного жабо. Он берет понюшки испанского табаку из золотой табакерки с бриллиантовым вензелем и вкушает конфетки, пропитанные амброй, вынимая их из севрской бонбоньерки, подаренной ему госпожой Дюбарри и украшенной ее портретом. Так вот, этот самый старикашка (вообразите себе, милый мой, такую картину!) топчет ногами мертвые тела, представляющие собой кровавое месиво, и, напрягая последние силенки, пронзает тростью с набалдашником золоченого серебра трупы, еще сохранившие человеческую форму…
Тьфу! Я участвовал в битвах при Монтебелло, на Аркольском мосту, под Риволи, у пирамид, и мне казалось, что на свете нет ничего ужаснее. Но когда моя матушка вчера, после того как вы удалились в свою комнату, рассказала мне об этой бойне, у меня волосы встали дыбом! Да! Вам было известно, что причина моих дурнот — аневризма, теперь вы узнали причину обмороков моей сестры.
Сэр Джон наблюдал за Роланом и слушал его с удивлением, какое он испытывал, когда его молодой друг впадал в мизантропию. Действительно, о чем бы ни говорили, Ролан всякий раз выискивал повод для обвинения рода человеческого. Он заметил, какое чувство вызвал у сэра Джона его рассказ, и заговорил другим тоном: негодование сменилось ядовитой иронией.
— Правда, — продолжал он, — кроме почтенного аристократа, что, довершая дело душегубов, подкрашивал кровью свои выцветшие красные каблуки, убийцами на этот раз были люди низкого звания — буржуа и крестьяне, как называли наши предки тех, кто их кормил. Дворяне берутся за дело более изящно. Впрочем, вы были свидетелем того, что произошло в Авиньоне; если бы вам раньше рассказали об этом, вы не поверили бы! Эти господа грабители дилижансов ставят себе в заслугу свои утонченные манеры; у них два лица, не считая маски: они выступают то в роли Картуша или Мандрена, то в роли Амадиса или Галаора. Об этих рыцарях с большой дороги ходят легенды. Моя матушка рассказывала мне вчера об одном из них, которого звали Лораном, — вы, конечно, догадываетесь, мой друг, что это боевая кличка, под которой таится настоящее имя, как лицо под маской. Так вот, этот Лоран обладал всеми качествами, присущими герою романа, всеми «совершенствами», как выражаетесь вы, англичане, ведь под предлогом, что ваши предки были нормандцы, вы по временам позволяете себе обогащать наш язык каким-нибудь красочным выражением или просто словечком, вроде тех, какие чернь пытается ввести в наш лексикон, встречая отпор со стороны ученых. Вдобавок этот Лоран отличался идеальной красотой. Он был одним из семидесяти двух соратников Иегу, которых недавно судили в Исенжо. Семьдесят человек были оправданы, только Лоран и один из его товарищей приговорены к смертной казни. Оправданных выпустили на свободу еще во время заседания суда, а Лорана и его товарища посадили под замок, чтобы гильотинировать.
Но, черт возьми! У господина Лорана была слишком красивая голова, чтобы палач отсек ее своим гнусным ножом! Судьи, произнесшие приговор, и зеваки, с нетерпением ожидавшие его казни, забыли о «преимуществах, какие дает человеку телесная красота», как выражается Монтень. В семье тюремщика одна молодая женщина, то ли его дочь, то ли сестра, то ли племянница — об этом история умалчивает, а я рассказываю вам именно историю, а не роман, — влюбилась в осужденного красавца. И вот за два часа до казни, когда господин Лоран, в ожидании прихода палача, спал или притворялся спящим, как поступают в подобных случаях, к нему вдруг вошел ангел-избавитель. Не могу вам сказать, как удалось устроить побег — влюбленные, понятно, об этом не распространялись, — но это факт (а я повторяю, сэр Джон, мой рассказ не выдумка, а чистая правда!), что Лоран очутился на свободе и только сожалел, что не мог спасти друга, находившегося в другой камере. При таких же обстоятельствах Жансонне отказался бежать, предпочитая умереть вместе со своими друзьями-жирондистами. Но ведь Жансонне не походил лицом на Антиноя, а телосложением на Аполлона: чем красивее голова, тем больше ею дорожат. Лоран согласился бежать; в соседней деревне его ждала лошадь. Девушка, которая могла бы его задержать или помешать во время бегства, должна была присоединиться к нему на рассвете. Солнце взошло, а ангел-избавитель все не появлялся. Но, как видно, нашему паладину возлюбленная была дороже друга: он удрал из тюрьмы без товарища, но не захотел бежать без любовницы. Было шесть часов утра, как раз в это время должна была совершиться казнь. Лоран терял терпение. С четырех часов утра он уже три раза поворачивал коня в сторону города и всякий раз приближался к нему. В третий раз, когда он подъехал к первым домам, его вдруг поразила мысль: а что, если его милую схватили и казнят вместо него?! Он пришпорил коня, въехал в город и промчался по площади к месту казни, где уже стоял палач, с удивлением узнавший, что один из его клиентов исчез. Лоран скакал с открытым лицом, среди людей, которые его узнавали: они ожидали увидеть его связанным, в тюремной повозке и удивлялись, что он свободен. Но вдруг он замечает свою освободительницу, она с трудом пробирается в толпе — не для того, чтобы смотреть на казнь, а чтобы приблизиться к нему. Тут он вздернул своего Баяра на дыбы, тот опрокинул на землю несколько зевак. Подскакав к возлюбленной, Лоран схватил ее, посадил позади себя на седло и с радостным криком, размахивая шляпой, как господин де Конде в битве при Лансе, скрылся из виду. Все ему аплодировали, а женщины, восхищенные героизмом Лорана, влюбились в него…
