Игра начинается. Накал борьбы такой, что по интенсивности его можно сравнить разве что со страхом, сквозящем в каждом взмахе руки, подающей мяч. Обе команды играют так, как будто проигравших немедленно отправят в Лавку мясника. Долтон объяснил Коннору, что прямой зависимости в этом нет, но и проигрывать тоже не стоит — на пользу проигравшим это не идет. Коннор вспоминает об игре, которая была распространена некогда среди индейцев майя, — покаток. Он читал о ней в учебнике истории. Игра во многом напоминала баскетбол, но было и одно коренное отличие — проигравших немедленно приносили в жертву богам. Тогда это казалось Коннору забавным.
Роланд отбивает подачу, и мяч попадает прямиком в физиономию одному из наблюдателей. Ухмыляющийся верзила приносит свои извинения, но мужчина, негодующе посмотрев на него, делает какую-то запись в находящемся в его руках деле. Интересно, думает Коннор, будет ли стоить Роланду это попадание пары дней жизни?
Неожиданно в игре наступает пауза, потому что внимание игроков привлекает процессия, состоящая из детей, одетых исключительно в белое, проходящая вдоль дальнего края волейбольной площадки.
— Это те, кого должны принести в жертву, — говорит Коннору один из партнеров по команде. — Ты же о таких слышал?
— Да, — кивает Коннор, — слышал.
— Ты только посмотри на них. Они считают себя гораздо лучше других.
Коннор уже слышал о том, что к тем, кто уготован в жертву, в лагере относятся иначе, чем к тем, кого на разборку отдали родители. Даже персонал называет две категории подростков по-празному: «ангелами» и «трудными подростками». Даже спортом и другими делами «трудные» и «ангелы» занимаются порознь. «Трудные» носят голубую или розовую форму, в зависимости от пола, а дети, уготованные в жертву, — белые шелковые одежды, сверкающие под ярким аризонским солнцем так нестерпимо, что приходится зажмуриваться, чтобы посмотреть на них. В них они похожи, как считает Коннор, на уменьшенные копии самого Бога, хотя порой они кажутся ему отрядом пришельцев. Естественно, «трудные» ненавидят «ангелов», как крестьяне ненавидят феодалов. Коннор часто вспоминает о том, как и сам испытывал нечто подобное, но, зная одного из «ангелов» лично, скорее, жалеет их.
— Слышал, они знают точную дату и время своей разборки, — говорит какой-то парень.
— Вроде бы им даже разрешается самостоятельно его назначать, — добавляет другой.
Судья подает сигнал свистком, призывая всех вернуться к игре.
Игроки отворачиваются от процессии избранных, облаченных в белые одежды, и начинают нехотя перебрасываться мячом. Если раньше в игре чувствовалась боязнь проиграть, то теперь к ней примешалась еще и подавленность.
В какой-то момент, когда процессия уже практически исчезла, перевалив через гребень холма, у Коннора появляется чувство, что лицо одного из участников шествия ему знакомо, но решает, что это лишь игра воображения.
54. Лев
Но это не игра воображения. Коннор не ошибся: Леви Иедидия Калдер действительно находится среди почетных гостей лагеря «Хэппи Джек» и снова носит белое жертвенное одеяние. Он не видел Коннора на волейбольной площадке, потому что «ангелам» на, «трудных» даже смотреть строго воспрещено. Да и зачем им это нужно? С самого рождения им твердят, что они принадлежат к другой касте и вся их жизнь подчинена высшей цели.
На лице Льва все еще заметны следы солнечных ожогов, но волосы аккуратно подстрижены, как это было, когда он жил дома, и манеры снова стали изысканными. По крайней мере, внешне.
Ему предстоит отправиться на разборку через тринадцать дней.
55. Риса
Риса играет на крыше Лавки мясника, и звуки музыки слышны на всех площадках, где занимаются различными видами спорта не менее тысячи человек, ожидающих очереди пойти под нож. Счастье, которое испытывает Риса от того, что ее пальцы вновь касаются клавиш, можно сравнить лишь с ужасом, пронизывающим ее, когда она думает о том, что происходит под ногами. Находясь на крыше, Риса видит, как тех, кому пришло время отправляться под нож, ведут в Лавку по дорожке, выложенной темно-красной керамической плиткой. Жители лагеря между собой называют ее «красной ковровой дорожкой». На каждого идущего по дорожке приходится по двое охранников. Они идут по обе стороны от подопечного, держа его под руки — достаточно крепко, чтобы бедняга не мог вырваться, но не так сильно, чтобы на плечах остались синяки.
Видеть это невыносимо, но Долтон и другие музыканты продолжают спокойно играть, словно ничего из ряда вон выходящего не происходит.
— Да как вы можете играть, видя это? — спрашивает Риса во время перерыва. — Как вы можете спокойно наблюдать день за днем, как люди входят в Лавку и никто из них не возвращается назад?
— Ты привыкнешь, — говорит барабанщик, делая глоток из бутылки с водой. — Вот увидишь.
— Я никогда к этому не привыкну! Это невозможно!
Риса думает о Конноре. У него, в отличие от нее, нет возможности получить отсрочку. Даже если бы он и умел делать что-нибудь такое, что требуется администрации, они бы все равно не позволили ему это делать.
— Мы здесь играем и становимся соучастниками преступления!
— Послушай, — говорит ей Долтон с раздражением. — Здесь у всех одна задача — выжить. Каждый делает для этого все, что может. Мы — играем музыку. Тебя отправили в оркестр, потому что ты пианистка, и играешь ты хорошо. Нельзя разбрасываться такими вещами. Или ты привыкнешь к тому, что по ковровой дорожке каждый день идут люди, или сама окажешься на ней, и нам придется играть для тебя.
Риса принимает это к сведению, но смириться еще не значит полюбить.
— Именно это случилось с тем, кто играл на клавишах до меня? — спрашивает Риса.
Судя по всему, говорить на эту тему никто не хочет. Музыканты переглядываются, словно спрашивая друг друга, кто будет отвечать. В конце концов слово берет вокалист.
— Джеку вот-вот должно было исполниться восемнадцать, — говорит он, с беспечным видом отбрасывая волосы на одну сторону, словно то, о чем он ведет речь, — незначительное, пустяковое происшествие. — Его забрали за неделю до дня рождения.
— Не повезло ему, — подхватывает барабанщик, постукивая палочками по ободу одного из барабанов.
— Вот так просто? — спрашивает Риса. — Пришли и забрали.
— Дело есть дело, — говорит вокалист. — Они бы потеряли кучу денег, если бы он или кто-нибудь еще из нас стал совершеннолетним. Пришлось бы его отпустить.
— У меня есть план, ребята, — говорит Долтон, подмигивая остальным музыкантам, которым, очевидно, уже приходилось слышать о его затее. — Когда до восемнадцатилетия останется совсем немного и они захотят пустить меня под нож, я возьму и спрыгну с крыши.
— Ты хочешь умереть?
— Надеюсь, я не умру, здесь всего два этажа, но разобьюсь порядочно, и им придется ждать, пока я поправлюсь. Но когда меня вылечат, мне уже будет восемнадцать и можно будет спокойно послать их всех к черту! — объясняет Долтон, хлопая пятерней по подставленной ладони барабанщика. Риса смотрит на него, не зная, шутит он или говорит серьезно.
