Не кажется ли вам, что это отдает ветхозаветной моралью? — просил Роджер Вебб.
Послушайте, я — иудей, — сказал Джоэл Эбертс. — Конечно, в таких вещах я руководствуюсь Ветхим Заветом. Ты делаешь выбор, ты принимаешь решение. И ты живешь с последствиями.
Значит, в вашей книге нет такой статьи, как отпущение грехов? — спросил Джек.
Слова истинного католика, — сказал Джоэл Эбертс. — Вот в чем большая разница между ирландцами и евреями. Хотя и вы, и мы барахтаемся в грехе, вы, ирландцы, все время ищете оправданий. Все рассматриваете под углом прощения. В то время как мы, евреи, идем в могилу, виня самих себя за всё.
Пробка постепенно рассосалась. Уже через десять минут мы были у ворот кладбища. Все снова притихли. Молча мы двинулись по гравиевой дорожке, мимо рядов могил. Вскоре показалось приземистое каменное здание с длинной узкой трубой на крыше. Катафалк въехал во двор и свернул за угол, направляясь к заднему крыльцу крематория. Мы остановились у входа. Водитель лимузина обернулся к нам и сказал: «Подождем здесь, пока кто-нибудь не выйдет и не скажет, что все готово».
Минут через десять седовласый джентльмен в темном костюме показался в дверях и кивнул в нашу сторону. Мы прошли внутрь. Часовня была маленькой и без изысков, с пятью рядами скамеек. Гроб с телом Эрика стоял на похоронных носилках, справа от алтаря. Мы все разместились в первом ряду. Как и договаривались, Роджер Вебб не стал читать прощальную молитву. И не выступил с прощальным благословением. Он просто зачитал из Книги Откровение:
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
Я не верила ни слову из этого библейского пассажа. Так же, как и мой покойный брат. Что-то подсказывало мне, что и Роджер Вебб не верит. Но мне всегда нравилась чувственная окраска этих строчек: идея вечности без злобы и соперничества; небесный рай как вознаграждение за тяготы жизни. Роджер Вебб красиво прочитал эти строки. Так красиво, что у меня ком застрял в горле. В следующее мгновение раздался металлический лязг. Поднялась шторка за похоронными дрогами, пришла в движение конвейерная лента под гробом, увлекая его в печь. Я оцепенела. Джек тут же взял меня за руку. И крепко держал ее.
Шторка опустилась. Распорядитель похорон открыл двери часовни. Мы вышли — и поехали обратно в город в полном молчании.
Когда мы вернулись домой, Джек предложил остаться у меня еще на одну ночь. Но получилось бы пять ночей подряд — и, хотя он ничего не говорил, я была уверена в том, что Дороти нервничает из-за его долгого отсутствия. Мне совсем не хотелось нарушать то равновесие, которое сложилось между двумя его домами, поэтому я настояла на том, чтобы он вернулся к семье.
Знаешь, я что подумал, — сказал он. — Возьму отгул на работе и завтра весь день пробуду с тобой.
Это невозможно, — сказала я. — И ты это знаешь. Ты уже и так брал отгулы на прошлой неделе.
Ты важнее.
Нет, — повторила я, обнимая его. — Не важнее. У тебя есть работа. Не надо рисковать ею ради меня. Я справлюсь.
Он пообещал звонить мне два раза в день, ежедневно. Однако наутро первыми позвонили из похоронного бюро. Из крематория доставили прах Эрика. Меня спрашивали, буду ли я утром дома, чтобы получить его.
Через час раздался звонок в дверь. На пороге стоял джентльмен а темном костюме и шляпе «хомбург». Коротко кивнув мне в знак приветствия, он спросил мое имя, после чего вручил мне маленькую коробочку, завернутую в коричневую бумагу. Я принесла ее на кухню, положила на стол и долго смотрела, не решаясь открыть. Наконец мне хватило духу сорвать бумагу. Я не заказывала урну — так что останки моего брата вернулись ко мне в квадратной картонной коробке. Она была покрашена в серый цвет, с отделкой под мрамор. На крышке была простая белая карточка с надписью: Эрик Смайт. Я невольно залюбовалась каллиграфическим почерком. Почему-то он растрогал меня.
Я поборола искушение открыть крышку и заглянуть внутрь. Вместо этого я встала, схватила плащ, сунула коробку в карман. Вышла из дома и пошла пешком вниз по Бродвею, к станции метро на 172-й улице.
Я знала, куда я еду. Я давно уже выбрала место действия — когда размышляла (в те редкие моменты прояснения, которые случались после смерти Эрика), где бы ему самому хотелось развеять свой прах. Удобным вариантом стала бы река Гудзон, но я знала, что он был бы против того, чтобы закончить свой земной путь по соседству с Нью-Джерси, тем более что постоянно иронизировал над этим «Штатом садов» (как-то я предложила прогуляться по Принстону и окрестностям, на что он язвительно заметил: «Извини, в Джерси я ни ногой»).
Ист-Ривер тоже был исключен из моего списка — поскольку Эрика ничто не связывало с этим местом. Так же, как и с Центральным парком. Честно говоря, мой аристократический брат, до мозга костей городской житель, не питал слабости к обилию зелени и открытого пространства. Он обожал городские джунгли, хаотичное сплетение улиц, потоки транспорта, напор толпы, маниакальное оживление Манхэттена. Мне даже пришла в голову идея развеять его прах по 42-й улице, но потом она же показалась чересчур примитивной. А потом меня осенило. Хотя Эрик и не испытывал тяги ктшшной растительности и лужайкам, он все-таки любил бывать в этом самом урбанизированном и в то же время тенистом уголке: парке «Вашингтон-сквер». Все те годы, что он жил в Виллидже, это был его своеобразный выездной офис: здесь он часами просиживал на скамейке, работая над романом, или же играл в шахматы с местными любителями, которые облюбовали северо-восточную окраину парка. Он часто говорил о том, как любит здешнюю атмосферу равноправия и неразберихи, не говоря уже о колоритной коллекции нью-йоркских типажей.
«Вот сижу я в этом парке, — однажды признался он мне, — и понимаю, почему я бросил Хартфорд и ни секунды не жалел об этом».
Что ж, теперь он навсегда смешается с толпой завсегдатаев его любимого пристанища.
Разумеется, я не могла поехать туда на такси. Хотя Эрик очень легко расставался с деньгами в последние годы своей жизни, он бы одобрил идею добраться до места своего упокоения на метро, за пятицентовик. И приглашать кого-то составить мне компанию я тоже не собиралась. Это был мой последний миг наедине с братом. И я хотела, чтобы он был только нашим.
Я зашла в метро на 72-й улице и села в поезд номер один, следующий в южном направлении. Было десять утра. Час пик прошел, но в вагоне все равно было битком. Сидячих мест не было, и я стояла, держась за поручень. Кто-то сильно толкнул меня. Рука инстинктивно метнулась к карману. Подлая мыслишка закралась в голову: представьте, что это был воришка — и он бы украл коробку. Беднягу, наверное, хватил бы сердечный приступ, когда он увидел бы содержимое своей добычи.
Я простояла всю дорогу до центра города. Вышла на Шеридан-сквер и пошла в восточную сторону. Намеренно сделала крюк, чтобы заглянуть на Бедфорд-стрит, где когда-то была моя перш квартира на Манхэттене. Оттуда прошла на Салливан-стрит, на мгновение задержалась у двери дома, где десять лет прожил Эрик. Мысленно я вернулась в те годы, что мы прожили в Виллидже. Мелькнула мысль: а был бы Эрик жив сейчас, если бы не достиг таких высот в карьере? Если бы не стал он востребованным автором в такой высокодоходной сфере, как телерадиовещание может, федералы не проявили бы интереса к его персоне? Никакой успех не стоил той цены, что заплатил мой брат. Это я знала точно.
