Давай покончим с этим, Джек.
Ты говоришь, как Барбара Стенвик, образец стойкости.
Кажется, в фильмах про войну это называется «пытаться быть сильной».
Что нелегко, правда?
Правда. Поэтому поцелуй меня. И скажи, что любишь.
Он поцеловал меня. Сказал, что любит. Я прошептала те же слсова ему.
И последнее, — сказала я, вцепившись в лацканы его кителя. — Только посмей разбить мое сердце, Малоун…
С этим я отпустила его.
А теперь иди на свой корабль, — сказала я.
Слушаюсь, мэм.
Он развернулся и пошел к воротам. Я молча смотрела ему вслед призывая себя быть сдержанной и благоразумной. Охранники распахнули ворота. Джек обернулся и крикнул мне:
Первого сентября.
Я крепко закусила губу, потом прокричала в ответ:
Да, первого сентября… без опоздания.
Он приложил руку к фуражке и отдал мне честь. Я выдавила из себя улыбку. Он прошел на территорию верфи.
Какое-то время я не могла двинуться с места. Я просто смотрела прямо перед собой, пока Джек не исчез из виду. У меня возникло ощущение, будто я падаю — как если бы шагнула в пустую шахту лифта В конце концов мне все-таки удалось вернуться к станции метро, спуститься вниз, сесть на поезд до Манхэттена. Одна из тех женщин, что встретились мне у ворот верфи, сидела сейчас передо мной. На вид ей было не больше восемнадцати. Как только поезд отъехал от станции, у нее началась истерика, и громкие безудержные рыдания долго сотрясали пустой вагон.
Будучи дочерью своего отца, я не знала, что такое плакать на людях. Горе, печаль, страдания — все нужно было сносить молча: так было заведено у Смайтов. Расслабиться дозволялось только за закрытыми дверями, в уединении собственной комнаты.
Так что всю дорогу до Бедфорд-стрит я держала себя в руках. Но как только за мной закрылась дверь квартиры, я рухнула на кровать и дала волю чувствам.
Я плакала. Я ревела. Я выла. И все повторяла про себя: ты дура.
4
Ты действительно хочешь знать мое мнение? — спросил Эрик.
Конечно, — ответила я.
Значит, сказать честно?
Я нервно кивнула головой.
Тогда слушай: ты идиотка.
Я судорожно глотнула воздух, потянулась к бутылке с вином, наполнила свой бокал и залпом отпила половину.
Спасибо тебе, Эрик, — наконец произнесла я.
Ты просила дать честный ответ, Эс.
Да. Верно. Ты, конечно, молодец.
Я осушила свой бокал, снова потянулась к бутылке (это была уже вторая) и долила себе вина
Извини за тупость, Эс, — сказал он. — Но я не вижу повода напиваться.
Каждый человек иногда имеет право выпить чуть больше положенного. Особенно если есть что праздновать.
Эрик посмотрел на меня скептически:
И что мы здесь празднуем?
Я подняла бокал:
День благодарения, конечно.
Что ж, тогда поздравляю, — криво ухмыльнулся он и чокнулся со мной.
И должна тебе сказать, что в этот День благодарения я счастлива, как никогда. Я просто с ума схожу от счастья.
Да уж, сумасшествие здесь ключевое слово.
Согласна, я была слегка навеселе. Не говоря уже о том, что взбудоражена от избытка чувств. Сказывалась и физическая усталость. Ведь мне удалось справиться со слезами всего за час до ланча с Эриком «У Люхова». Так что не было времени восстановить силы (хотя бы коротким сном). Пришлось наспех принять ванну, подогреть остатки кофе, сваренного еще утром, и попытаться не заплакать при виде забытой в раковине чашки, из которой недавно пил Джек. Взбодрившись прокисшим кофе, я поймала такси и рванула на 14-ю улицу.
Ресторан «У Люхова» был нью-йоркской достопримечательностью: огромное германо-американское заведение, которое, как говорили знающие люди, было скопировано с «Хофбройхаус» в Мюнхене — хотя мне его экстравагантный интерьер всегда напоминал декорации фильмов Эриха фон Штрогейма
[19]
. Германский ар-деко… только, пожалуй, в превосходной степени. Думаю, своим абсурдом он и притягивал Эрика. К тому же брат (как и я) питал слабость к «люховским» шницелям, колбаскам и Frankenwein
[20]
… хотя во время войны администрация ресторана намеренно прекратила подавать германские вина.
Я немного опоздала, поэтому застала Эрика уже за столиком. Он дымил сигаретой, зарывшись в утренний номер «Нью-Йорк таймс». Когда я подошла, он поднял голову и, как мне показалось, был изумлен.
О, мой бог, — мелодраматично воскликнул он. — Любовь видна невооруженным глазом.
Неужели так заметно? — спросила я, усаживаясь.
О нет… ни чуточки. Только твои глаза краснее, чем губная помада, и от тебя исходит так называемое посткоитальное сияние…
Шш… — шикнула я на него. — Люди услышат…
Им нет нужды слушать меня. Достаточно взглянуть на тебя. И все сразу станет ясно. Похоже, ты влюбилась не на шутку?
Да. Влюбилась.
И где же, скажи на милость, твой Дон Жуан в гимнастерке.
На военном корабле, следует в Европу.
О, замечательно. Так у нас не просто любовь, а еще и разбитое сердце. Похвально. Просто похвально. Официант! Бутылочку чего-нибудь игристого, пожалуйста. Нам срочно нужно выпить…
Потом он посмотрел на меня и сказал:
Итак. Я весь внимание. Рассказывай все без утайки.
Будучи круглой дурой, я так и сделала, уговорив при этом без малого две бутылки вина. Я всегда все рассказывала Эрику. Для меня он был самым близким человеком на свете. Он знал меня лучше чем кто бы то ни было. Вот почему я так боялась рассказывать ему про ночь с Джеком. Эрик очень трепетно относился ко мне и всегда стоял на страже моих интересов. Нетрудно было предположим как он мог бы интерпретировать эту историю. Отчасти поэтому я и пила так быстро и так много.
Ты действительно хочешь знать мое мнение? — спросил| Эрик, когда я закончила свой рассказ.
Конечно, — ответила я.
Значит, сказать честно?
И вот тогда я услышала, что я идиотка. Я выпила еще немного вина, провозгласила тост в честь Дня благодарения и позволила себе неосторожную реплику о том, что схожу с ума от счастья.
Да, сумасшествие здесь ключевое слово, — заметил Эрик.
Я знаю, все это кажется бредом. И ты наверняка думаешь, что я веду себя как подросток…
