Извини, — сказала я. Он вытер слезы руками.
Я сделаю то, о чем ты просишь, — сказал он.
Спасибо.
Он словно оцепенел, прирос к полу.
Прощай, Джордж, — прошептала я и отвернулась.
После того как он ушел, вошла медсестра с маленьким керамическим лотком, в котором лежали шприц и ампула. Она поставила лоток на тумбочку, проткнула иглой резиновую пробку ампулы и наполнила шприц вязкой жидкостью.
Что это? — спросила я.
Это поможет вам заснуть.
Я не хочу спать.
Приказ врача.
Прежде чем я успела сказать что-то еще, игла впилась мне в руку. В следующее мгновение я отключилась. Когда я снова очнулась, было утро. Эрик сидел на краю моей постели. Он грустно улыбнулся мне.
Привет, — сказал он.
Я потянулась к его руке. Он придвинулся ближе, и наши пальцы сплелись.
Тебе позвонил Джордж? — спросила я.
Да.
И он сказал тебе…?
Да. Он все рассказал.
Я вдруг разрыдалась. Эрик обнял меня. Я уткнулась ему в плеча Мои рыдания все больше походили на истерику. Он крепче прижимал меня к себе. Я была безутешна. Никогда еще я не знала такого горя и отчаяния. И остановить поток слез было невозможно. Не знаю, как долго это продолжалось. Эрик молчал. Никаких слов утешения или соболезнования. Потому что слова ничего не значили. Мне не суждено было иметь детей. И это был ужасный я трагический факт, который, кто бы что ни сказал, уже невозможно было исправить. Трагедия делает все слова пустыми.
В конце концов я успокоилась. Я отпустила Эрика и снова откинулась на подушки. Эрик погладил меня по лицу. Мы долго молчали. Я все еще была в шоке. Он заговорил первым.
Что ж… — сказал он.
Что ж… — сказала я.
Мой диван — не самое удобное спальное место, но…
Он мне прекрасно подойдет.
Значит, решено. Пока ты спала, я поговорил с одной из медсестер. Они полагают, что тебя выпишут дня через три. Поэтому — если ты не возражаешь — я позвоню Джорджу и договорюсь с ним, когда можно будет подъехать к вам домой и собрать твои вещи.
Этот дом никогда не был моим.
Джордж по телефону казался очень взволнованным. Он умолял меня поговорить с тобой, чтобы ты изменила свое решение.
Об этом не может быть и речи.
Я так ему и сказал.
Ему нужно жениться на своей матери и закрыть этот вопрос.
Почему мне не пришло в голову сказать ему об этом?
Мне удалось слегка улыбнуться.
Здорово, что ты вернешься, Эс. Я скучал по тебе.
Я сама все изгадила, Эрик. Сама.
Не думай об этом, — сказал он. — Потому что это не так. Но продолжай выражаться в том же духе. Это немножко подправит зой рафинированный образ. Я одобряю.
Я сама устроила себе эту катастрофу.
Ну, это всего лишь интерпретация, которая гарантированно принесет тебе немало бесполезной печали.
Я этого заслуживаю.
Прекрати! Ты ничего подобного не заслуживаешь. Но все уже произошло. И со временем ты найдешь способ примириться с этим.
Я никогда не смирюсь.
Придется. У тебя нет выбора.
Почему? Я могу выпрыгнуть из окна.
Но только подумай, сколько дрянных фильмов ты тогда пропустишь.
На этот раз мне удалось рассмеяться.
Я тоже по тебе скучала, Эрик. Так скучала, что не выразить словами.
Пару недель поживем соседями, и уверен, разругаемся в и прах.
Скорее астероид рухнет на Манхэттен. Мы с тобой две половинки.
Красиво сказано.
Да. Ирландцы умеют говорить красиво.
Он закатил глаза и сказал:
Век живи — век учись.
Чертовски верно подмечено.
Я выглянула в окно. Был погожий летний день. Голубое небо. Яркое солнце. Ни намека на мрачное будущее. В такой день все должно было казаться бесконечным, возможным.
Скажи мне, Эрик…
Да?
Это всегда так тяжело?
Что тяжело?
Всё.
Он засмеялся:
Конечно. Ты разве еще не поняла?
Иногда я думаю: смогу ли я когда-нибудь понять?
Он снова засмеялся:
Ты ведь и сама знаешь ответ на этот вопрос, не так ли?
Я неотрывно смотрела в окно, за которым открывался целый мир.
Боюсь, что да, — ответила я.
Часть третья
Сара
1
Что в Дадли Томсоне сразу привлекло мое внимание, так это его пальцы. Короткие, плотные, мясистые — совсем как сардельки. Уже потом взгляд оценил его крупное овальное лицо. Подбородок поддерживали два яруса жировых отложений. Образ дополняли редеющие волосы, круглые очки в роговой оправе и дорогущий костюм-тройка. Темно-серый, в широкую светлую полоску. Я догадывалась, что он сшит на заказ, уж очень ладно он сидел на его громоздкой фигуре. Кабинет был выдержан в стиле лондонского клуба джентльменов — деревянные панели, тяжелые зеленые бархатные шторы, массивный стол красного дерева, глубокие кожаные кресла. На самом деле все в Дадли Томсоне кричало об англофилии. И сам он казался безразмерной копией Т. С. Элиота
[36]
. Только, в отличие от мистера Элиота, он не был поэтом в одеянии английского банкира. Дадли Томсон был адвокатом по бракоразводным процессам — сотрудником фирмы «Потхолм, Грей и Коннелл», влиятельной юридической конторы, где Эдвин Грей-етарший был старшим партнером.
Дадли Томсон пригласил меня в свой офис для беседы. Это случилось через три недели после моей выписки из Гринвичского госпиталя. Я жила в квартире брата на Салливан-стрит, по ночам ютилась на его продавленном диване. Как и предупреждала старшая медсестра госпиталя, после выписки меня ожидала серьезная депрессия. Она не ошиблась. Практически все три недели я безвылазно просидела в четырех стенах, лишь изредка выходила в магазин за продуктами или на вечерний двойной сеанс в Академию музыки на 14-й улице. Мне действительно не хотелось быть среди людей — уж тем более среди подруг, замужних и с детьми. При виде детской коляски на улице я впадала в ступор. Не по себе становилось всякий раз, когда я проходила мимо витрины магазина для будущих малышей. Удивительно, но после той истерики в Гринвичском госпитале я ни разу не плакала. Вместо этого я испытывала тупую тоску, и мне не хотелось ничего, кроме как заточить себя в четырех стенах квартиры Эрика. Что, собственно, я и делала, с молчаливого 6лагословения брата, проводя время за чтением низкопробных триллеров или прослушиванием коллекции пластинок. Я редко включала радио. Не покупала газет. Не подходила к телефону (да он собственно, почти и не звонил). Эрик — самый терпеливый мужчина на планете — не высказывался вслух насчет моего отшельничества. Ненавязчиво интересуясь моим самочувствием, он ни разу предложил мне выйти вечером в город, развлечься. Не позволял себе и комментариев по поводу моего хмурого вида. Он знал, что со мной происходит. И знал, что должно пройти время.
