Так что, да, я все сделала правильно, отослав телеграмму. Разве нет?
Остаток дня я провела в городе. Когда вечером я вернулась домой и открыла дверь своей квартиры, то испытала горькое разочарование оттого, что меня не дожидалась телеграмма от Джека. Я проспала почти до полудня. Резко проснувшись, я бросилась вниз по лестнице проверить, нет ли почты от мистера Малоуна. Почты не было. В голове пронеслась мысль: сегодня и цветов нет. Может, я так крепко спала, что не услышала звонок домофона…
Я позвонила в цветочный магазин Хэнделмана.
Прошу прощения, мисс Смайт, — сказал мистер Хэнделман, — но сегодня, видимо, не ваш день.
Не мой день был и назавтра. И послезавтра. И после послезавтра.
Прошла неделя, а от Джека не было ни слова. Уйди из моей жизни. И не ищи встреч со мной. О боже, он поверил мне на слово.
Снова и снова я пыталась убедить себя в том, что решение было мудрым и правильным. Но тут же ловила себя на том, что сгораю от тоски и желания.
И вот, спустя девять дней после отправки той телеграмм нен пришло письмо. Оно было коротким.
Сара!
Это второе тяжелейшее письмо в моей жизни. Но, в отличие от того, первого, это я отправлю.
Я уважаю твое желание. Больше ты никогда не услышишь обо мне. Только знай одно: ты всегда будешь со мной — потому что я никогда тебя не забуду. И потому что ты — любовь всей моей жизни.
Я не порвала это письмо. Возможно, потому, что потрясение было слишком сильным. В то же утро я взяла такси до Пенсильванского вокзала и села на поезд до Чикаго: местный женский клуб давно приглашал меня побеседовать за ланчем с его членами. За часовую работу платили двести долларов плюс все мои расходы. Я предполагала задержаться там на четыре ночи. Вместо этого я приехала в Чикаго в разгар снежной бури, каких не было в городе вот уже тридцать лет. Как я быстро обнаружила, на фоне чикагской пурги аналогичное климатическое явление на Манхэттене больше напоминало мягкое порхание снежинок. Чикаго не просто встал — он оказался парализован. Температура упала до десяти градусов ниже ноля. Ветер с озера Мичиган резал, словно скальпель. Снегопад не прекращался. Мою беседу отменили. Обратный поезд тоже. Высунуться на улицу было невозможно. На восемь дней я была заточена в отеле «Амбассадор» на Норт-Мичиган-авеню, где проводила время за своим «ремингтоном», пописывая очередные репортажи для колонки «Будней», или читала дешевые детективы. Думая: это не американский Средний Запад, это дурной сон про Россию.
Не проходило и часа, чтобы я не пыталась убедить себя в том, что поступила правильно, отправив Джеку ту телеграмму. Однажды он уже разбил мое сердце. И я не могла позволить ему проделать это снова. Во всяком случае, за этими оправданиями скрывалось мое непреодолимое желание избавиться от мысли, что я совершила самую ужасную ошибку в своей жизни.
Наконец движение поездов восстановилось. Достать обратный на Нью-Йорк оказалось невероятно трудно. После двух суток напряженных усилий консьержу отеля «Амбассадор» удалось задать мне место, но сидячее. Так что пришлось провести всю ночь в вагоне-ресторане, где я глушила черный кофе, пытаясь читать последний роман Дж. Ф. Марканда (чувствуя, что уже сыта по горло мнимым, духовным кризисом, который переживает его крахмаленный бостонский герой-банкир), периодически проваливалась в дрему — и с затекшей шеей встретила рассвет, разливавшийся над красавцем Ньюарком, штат Нью-Джерси.
На Манхэттене было холодно, но ясно. Я устроилась в такси и проспала всю дорогу до Бродвея. На коврике у порога моей квартиры меня поджидала груда почты. Я быстро просмотрела ее. Ничто не напоминало почерк Джека. Да, он внял моим просьбам. Я вошла в дверь. Проверила содержимое холодильника, шкафчиков и вновь убедилась, что с запасами провизии у меня плоховато. Я позвонила в «Гристедес» и заказала внушительный список продуктов. Поскольку было раннее утро, посыльного обещали прислать в течение часа.
Я распаковала свои вещи и приняла ванну. Я как раз растиралась полотенцем, когда зазвонил домофон. Я накинула халат, навертела на голове тюрбан, бросилась на кухню, схватила трубку и сказала:
Открываю.
Я выбежала в прихожую. Распахнула входную дверь. На пороге стоял Джек. Мое сердце пропустило удара четыре. Он взволнованно улыбался.
Здравствуй, — сказал он.
Здравствуй, — безучастным голосом произнесла я.
Я вытащил тебя из ванной.
Да.
Извини. Я зайду попозже.
Нет, — сказала я. — Заходи сейчас.
Я впустила его в квартиру. Как только за ним закрылась дверь, я повернулась к нему лицом. И уже в следующее мгновение мы были в объятиях друг друга. Поцелуй длился целую вечность. Когда наши губы разомкнулись, он произнес мое имя. Я заставила его замолчать, обхватив за голову и снова целуя его. Это был долгий и глубокий поцелуй. Слова были не нужны. Я просто хотела держать его. И не отпускать.
3
Позже в то утро я повернулась к Джеку и сказала:
Обещай исполнить мое маленькое желание.
Попробую.
Сделай так, чтобы мы пробыли вместе целый день.
Договорились, — сказал он, выпрыгивая из моей постели и нагишом следуя на кухню.
Я услышала, как он набирает телефонный номер, потом донеслись смазанные звуки разговора. Наконец он вернулся в спальню, победоносно потрясая зажатыми в руках бутылками пива.
С этого момента я официально в командировке до пяти вечера пятницы, — сказал он. — А это значит, у нас три дня и две ночи. Скажи мне, чем ты хочешь заняться, куда хочешь пойти…
Я не хочу никуда идти. Я просто хочу остаться здесь, с тобой.
Мне это подходит, — сказал он, забираясь в постель и впиваясь в меня жадным поцелуем. — Три дня в постели с тобой — что может быть лучше? Тем более что это дает мне право выпивать «Шлитц» в десять утра.
Если бы я знала, что ты придешь, я бы купила шампанского.
Когда отношения настоящие, это сразу чувствуешь. Наедине друг с другом вы не можете наговориться. По крайней мере, так было все эти три дня. Мы так и не вышли из дома. Мы отгородились от внешнего мира. Я не подходила к телефону. Не отвечала на звонки в дверь — разве что когда приносили продукты. Бакалею поставлял «Гристедес». Я позвонила в местный винный магазин и попросила прислать вина, виски и пива. А в закусочной «Гитлип» всегда были рады немедленно доставить любые блюда из их меню.
Мы стали добровольными затворниками. Мы говорили. Мы занимались любовью. Мы спали. Мы просыпались. Снова начинали говорить. Мы ведь так мало знали друг о друге. И оба с жадностью впитывали любую информацию. Мне хотелось знать всё — и не только о том, что произошло с ним за эти четыре года, но и про его бруклинское детство, его сурового отца, про его мать, которая умерла, когда ему было тринадцать.
