Адрес звучал так: улица Суффло, дом номер 19. Tres baussmannien.
[73]
В Париже сохранилось немало архитектурных шедевров эпохи барона Османна.
[74]
Дом, который я искал, был из той же серии: большое помпезное здание этажей в шесть, со всеми необходимыми атрибутами барокко. Его месторасположение — на улице, спускающейся вниз от Пантеона, — и элегантное лобби красноречиво свидетельствовали о том, что этот immeuble haussmanien
[75]
олицетворяет собой великие буржуазные ценности. И это означало, что, еще не переступив порога дома Лоррен Л’Эрбер, я уже ощущал себя полным ничтожеством.
Тем не менее я набрал код замка. С характерным щелчком дверь открылась. В вестибюле имелось переговорное устройство. Подняв трубку, я нажал кнопку с именем хозяйки. Мне ответил все тот же американец, прощупывавший меня в телефонной беседе. В трубке были слышны голоса.
— Ваше имя, пожалуйста… Votre пот, s’il vous plait.
Я назвал себя.
— Секундочку, пожалуйста, ип instant… — И тут же: — Четвертый этаж, налево… quatrieme etage gauche…
Лифт оказался маленькой золоченой клеткой. До моих ушей стали долетать оживленные голоса. Я вышел из лифта, повернул налево и позвонил в дверь. Мне открыли. На пороге, словно часовой, возник низкорослый мужчина в черных слаксах и черной водолазке. У него были подстриженные бобриком волосы, в руках — стильная планшетка из нержавейки и дорогая авторучка.
— Мсье Рикс?
Я кивнул.
— Генри Монтгомери. Помощник мадам Л’Эрбер. Ваш конверт, пожалуйста.
Я полез в карман, достал конверт и передал ему. Он проверил, написано ли на нем, как положено, мое имя. Убедившись, что все оформлено правильно, он сказал:
— Верхнюю одежду оставьте в первой комнате налево по коридору, еда и напитки dans la cuisine.
[76]
Но, раздевшись, вы должны вернуться сюда, чтобы я мог представить вас мадам. D ’accord?
[77]
Я снова кивнул и проследовал по коридору в направлении, указанном Монтгомери.
Коридор оказался очень длинным, с высокими потолками. Стены были белыми. Большую часть стен занимал огромный абстрактный монохром из пяти пластин. Каждая пластина представляла собой оттенок зеленого, внешние были чуть светлее, а во внутренних цвет сгущался едва ли не до черноты. На первый взгляд это показалось мне имитацией Кляйна или Ротко, причем не слишком удачной. Но я решил, что еще не время высказывать вслух подобные умозаключения. Синдром Туретта
[78]
меня пока не охватил.
Я проследовал дальше по коридору, к первой двери, слегка приоткрытой. За дверью оказалась маленькая комната с двуспальной кроватью и стулом из единого куска формованного пластика; последний являл собой образчик мебельного авангарда, столь популярного в конце шестидесятых, но ныне это смотрелось как отголосок эры палеозоя. Над кроватью (как я предположил, это была гостевая комната) висела огромная картина с изображением обнаженной бесстыжей красавицы с развевающимися, как щупальца медузы, волосами и пестрым (психоделическим?) сплетением экзотической флоры и дикой фауны в гуще лобковых волос. Трудно представить, как можно уснуть под таким полотном. И все же эффектная кричащая палитра привлекла мое внимание. Должно быть, я задержался у картины (я бы назвал ее «Лето любви») чуть дольше отведенного времени, поскольку у меня за спиной прозвучал голос Монтгомери:
— Мистер Рикс… Мадам ждет вас.
— Извините, просто…
Я жестом показал на полотно.
— Нравится? — спросил он.
— О да, — солгал я. — Тем более что это символизирует определенную эпоху.
— Знаете художника?
— Питер Макс?
— Ну, нет… Он был слишком коммерческим.
А этот парень разве рисовал не на потребу публике?
— Так кто же автор?
— Тер де Клоп, biеп sur.
[79]
— О да, bien sur, — со знанием дела кивнул я.
— И вам, должно быть, известно, что мадам была его музой…
— Так это Лоррен Л’Эрбер? — спросил я, не скрыть своего изумления.
— Да, это действительно она, — ответил Монтгомери.
Он сделал мне знак следовать за ним. Мы прошли обратно по коридору и свернули налево, в большую гостиную. В гостиной ничего нового для себя я не открыл: те же белые стены, высокие потолки и дурные образчики поп-арта. Разве что пространства побольше: размеры комнаты были тридцать на двадцать. В гостиной преобладал черный цвет — большинство гостей было в черном, и я, по крайней мере, не выделялся из толпы; вдоль стен были расставлены белые кожаные диваны, здесь же — несколько старомодных стульев из формованного пластика, на стенах — пара этюдов в стиле ню с мадам работы того же художника. Но Монтгомери вовремя увел меня в сторону от картин. Твердой рукой он взял меня за плечо и развернул кругом, подтолкнув к габаритной во всех отношениях даме. Ростом она была около шести футов, весом фунтов двести пятьдесят,
[80]
не меньше; мясистое лицо раскрашено в стиле театра кабуки — на фоне выбеленной кожи выделялись огромные красные губы. Шею украшало колье с золотыми знаками зодиака; все пальцы унизаны кольцами, каждое указывало на принадлежность хозяйки к оккультному движению «Новый век». Ее волосы — теперь уже серебристые — были заплетены в косу длиной во всю спину. Одета она была в кафтан, в руках — бокал шампанского.
Не убирая руку с моего плеча, Монтгомери наклонился и что-то прошептал мадам на ухо. Она разом оживилась:
— Привет, Гарри!
У нее был густой южный акцент.
— Мадам Л’Эрбер…
— Отныне я для вас Лоррен. Ты вроде писатель?
— Романист.
— Возможно, я что-то читала из твоих романов?
— Определенно нет.
— Что ж, жизнь длинна, мой дорогой.
Бегло осмотрев гостиную, мадам остановила взгляд на парне лет сорока. Черный плисовый пиджак, черные джинсы, черная футболка, маленькая бородка, строгое лицо.
— Эй, Чет, иди сюда, тебе будет с кем поговорить, — громко произнесла она.
