— Serefe.
[120]
— Serefe, — ответил я, поднял свой стакан, чокнулся ней и залпом выпил жидкость, на вкус напоминающую пастис. Желудок тотчас полыхнул огнем. Чтобы затушить его, я глотнул пива.
Барменша улыбнулась.
— Ракия, — сказала она, наливая следующую дозу. — Опасно.
Ее звали Янна. Она была женой хозяина Недима, того самого парня с татуировками. Как оказалось, два дня назад он уехал в Турцию, чтобы помочь с похоронами какого-то дяди.
— Когда выходишь замуж за турка, будь готова к тому, что они вечно хоронят каких-то дядьев, или же строят заговоры против тех, кто осмелился сказать дурное об их семье, или…
— Вы не турчанка? — спросил я.
— Разве что по крови. Мои родители из Самуна, но они эмигрировали в семидесятых, а я родилась уже здесь. Так что я француженка, но, если ты родился в турецкой семье, тебе не вырваться из ее тисков. Вот почему все кончилось тем, что я вышла за Недима — своего троюродного брата и… полного дурака.
Она снова чокнулась со мной и выпила ракию. Я последовал ее примеру.
— Ракия хороша только в одном случае, — сказала она. — Если хочешь напиться…
— Время от времени всем нам хочется напиться, — ответил я.
— Tout a fait, monsieur.
[121]
Но у меня вопрос. Омар — ochon
[122]
— говорит, что вы американец.
— Так и есть.
— Тогда почему вы живете по соседству с ним?
— Вы когда-нибудь слышали выражение «бедный художник»?
— Я еще никогда не встречала художников. Здесь кругом одни козлы.
— Художники тоже могут быть козлами.
— Но, наверное, они интересные козлы.
После трех ракий — с перерывом на заказы двух алкашей, сидевших в углу, — Янна рассказала мне историю своей жизни. Выросла она в этом «дерьмовом arrondissement», где все пропитано турецким духом, в школе ее вечно дразнили immigres, хотя она не была иммигранткой, в семнадцать она начала работать в отцовской epicerie,
[123]
три года назад родители заставили ее выйти замуж за Недима («Подарок к совершеннолетию от моих чертовых предков»).
— Могло быть и хуже, конечно. По крайней мере, это бар, а не laverie.
[124]
Недим оказался редким хамом:
— Я должна раздвигать ноги два раза в неделю… Отвратительно, тем более что он постоянно рыгает перед, тем как кончить…
Мы продолжали пить ракию, Янна курила сигарету за сигаретой и кашляла. Когда последние посетители, шатаясь, вышли из бара, она обвела взглядом помещение — грязные стаканы, переполненные пепельницы, заляпанные столы — и содрогнулась.
— Вот, — сказала она, — итог всей моей жизни.
— Мне пора, — сказал я.
— Еще нет, — возразила Янна, подошла к входной двери и заперла ее. Торопливо опустив внутренние жалюзи, она улыбнулась мне пьяной улыбкой, взяла меня за руку потянула со стула. Потом направила мою руку в свои petiti cidotte.
[125]
Когда мой указательный палец коснулся ее промежности, там сразу стало влажно. Турчанка, издав короткий стон, схватила мою голову и просунула язык к самом горлу. Мой палец глубже погружался в ее лоно. Прокуренный, смоченный ракией рот Янны по вкусу был… ну, так и был: прокуренным и пахнущим ракией. Пьяный дебил с твердым пенисом явно брал верх. Но прежде чем я успел осознать это, мы оказались в задней комнате с кушеткой и умывальником в ржавых пятнах (ничтожные детали, которые почему-то замечаешь в пьяном угаре). Янна расстегнула мне джинсы, я стянул с нее трусы… Полураздетые, мы рухнули на кушетку, и на меня пахнуло влажной вонью серой простыни, накрывавшей матрас. Кушетка заскрипели под тяжестью нашего общего веса; я заколебался, перед тем как войти в нее, но она прошептала:
— Безопасно.
Темперамента ей было не занимать: в порыве страсти она рвала на мне волосы, впивалась в мои ягодицы ногтями и кричала так, что, должно быть, разбудила два соседних arrondissements, пока кончила. Испытав оргазм, она больно прикусила мне язык и не отпускала до тех пор, я не изверг в нее весь запас семени.
— Теперь я должна прибраться, — сказала она, поднимаясь.
Я натянул джинсы и сплюнул кровь в раковину. Турчанка поспешно выпроводила меня на улицу, даже не попрощавшись. Опустились наружные ставни. Я прошел несколько шагов, потом прислонился к стене, пытаясь справиться с сердцебиением. Но мой мозг все еще был сбит с толку алкоголем. Изо рта текла кровь, язык ныл от дикой боли.
Приковыляв домой, я бросился к умывальнику и стал полоскать рот соленой водой, периодически сплевывая кровь. Потом разделся, принял сразу три таблетки ибупрофена и зопиклон. Химия сделала свое дело, но когда я очнулся в два пополудни, то обнаружил, что не могу говорить.
Это открытие мне помогли сделать громкие удары в дверь, разбудившие меня в то утро вместо привычного будильника. Когда я выбрался из постели, мой язык коснулся пергаментного нёба и тут же отскочил в агонии. Я подошел к зеркальцу, висевшему над кухонной раковиной, и открыл рот. Язык приобрел сине-черный оттенок и был раздут до неимоверности.
В дверь колотили с прежней силой. Я открыл. На пороге стоял Омар — в грязной футболке и трусах на шнурке со свежими пятнами мочи на причинном месте. Первое, что изрек его мерзкий рот, было:
— С тебя тысяча евро.
— Что? — произнес я, и звук получился таким, будто во рту была вата.
— Ты отдаешь мне сегодня же тысячу евро. Иначе ты покойник.
— Не понимаю, — сказал я, хотя предложение получилось смазанным. Что-то вроде: jenecomprendpas.
[126]
— Что это ты еле говоришь?
— Простудился.
— Врешь. Она укусила тебя, да?
Я окончательно проснулся и испугался.
— Не понимаю, о чем ты…
— Видел тебя сегодня утром. Очень рано. Ты выходил из бара.
— Я не был в баре…
— Бар закрыли. Потом открыли. Она выглядывает, озирается по сторонам. Путь свободен. Ты выходишь. Ставни опускаются. Вот ты и попался.
— Это был не я.
— Вранье. Я иду по улице. Вижу, как она открывает дверь. Когда она нервно оглядывается, я ныряю в подворотню. Прячусь. Вижу тебя. Теперь я все скажу Недиму — он вернется на следующей неделе, — что ты трахал его жену. Как тебе это понравится, американец? Недим отрежет тебе яйца. Если только ты не заплатишь мне за молчание.
