— Я сказала ей, что ты бросился на помощь сразу, как только узнал… Кажется, Меган была счастлива слышать это, но так и не поняла, почему тебе так быстро пришлось вернуться в Париж.
Потому что мертвая женщина, поставившая Меган на пути той машины, требует встреч дважды в неделю. Порви я с ней, наша дочь до сих пор оставалась бы в коме.
— Как я уже пытался объяснить тебе… у меня было собеседование насчет работы…
— Ты мог бы сказать им, что твоя дочь серьезно пострадала, — прервала меня Сьюзан.
— Я говорил… Они сказали, что хорошо понимают ситуацию, но должность нужно занять срочно. Денег у меня нет. У тебя тоже. Поэтому я не мог просить, чтобы подождали…
— Все верно — ты опять не преминул уколоть меня тем, что я безработная. Чтобы усилить чувство вины…
— Сьюзан… прекрати.
— Если я прекращу, тебе не придется выслушать правду. А правда состоит в том, что…
— Правда в том… — перебил я ее, — что в ближайшие полгода я не могу тронуться с места.
— Что? — Ее голос зазвенел от ярости.
Пришлось объяснить, что я пострадал при пожаре здания, где работал ночным сторожем (Сьюзан, конечно, коробило от известия о том, что ее бывший муж был простым ночным сторожем), и что лечащий врач советовал мне воздержаться от полетов.
— Ты ждешь от меня восхищения твоим подвигом. Как же, ведь ты с риском для жизни полетел к больной дочери!
— Сьюзан, честно говоря, мне плевать, что ты там вообразила. Могу только сказать, что по возвращении в Париж я харкал кровью. Пульмонолог запретил мне до Рождества воздушные перелеты. Это, конечно, меня бесит, потому что я всей душой рвусь к Меган. Но, бог с тобой, думай обо мне что хочешь. Я всегда был для тебя полным дерьмом. Таким и останусь.
На этом я повесил трубку.
Спустя несколько часов, когда я лежал в постели с Маргит, она сказала;
— Мне понравилось, как ты сегодня поставил Сьюзан на место. Ты был куда более решителен, чем прежде.
— Откуда ты знаешь, каким я был прежде?
— Я все про тебя знаю. Как знала и то, что ты поступишь честно и придешь ко мне сегодня.
— Ты считаешь, что принуждение может быть честным? Я здесь только потому, что…
— Если ты хочешь и дальше предаваться иллюзии, будто тебя насильно втянули в это, — что ж, пожалуйста. Но тогда тебе до конца дней придется исходить злостью от того, что я поработила тебя. Будь ты чуточку хитрее, Гарри, ты бы увидел всю выгоду нашего союза. И, поскольку через две недели деньги у тебя кончатся, нам все-таки необходимо устроить тебя на работу.
Спустя три дня, за традиционным распитием виски после соития, Маргит сказала:
— В это воскресенье тебе нужно сходить в салон Лоррен Л’Эрбер.
— Это невозможно.
— Почему?
— Потому что, как только мадам или ее мажордом услышат, что я звоню, они немедленно бросят трубку.
— Бедный, бедный Гарри, вечно думает, что кому-то до него есть дело… Ты вовсе не вывел мадам Л’Эрбер из себя, когда накинулся на нее, требуя сказать, была ли я у нее. Подобно всем самовлюбленным людям, она плевать хотела на других… если только не видит в них личной выгоды. Так что ваша короткая перебранка на пороге ее квартиры задержалась в памяти мадам секунд на пятьдесят. Не бойся — Лоррен и ее помощника интересует исключительно взнос в двадцать евро. Завтра же позвони им, а в воскресенье посети салон. Там постарайся, чтобы тебя представили джентльмену по имени Лоренс Курсен. Он возглавляет Американский институт в Париже. Мне известно, что на протяжении многих лет он посещает вечеринки мадам Л’Эрбер, где знакомится с дамочкам… Он женат на очень и очень богатой ведьме, которая весит килограммов сто пятьдесят и, если не спит, изводит его скандалами. Я знаю, что он ищет специалиста для преподавания истории кинематографии в своем институте. Просто постарайся попасться ему на глаза и очаровать его…
— Легко сказать…
— Но, Гарри, ты действительно умеешь очаровывать…
Впервые за время нашего знакомства Маргит сделала мне комплимент.
Я сделал все, как она сказала. Позвонил Генри Монтгомери, «ассистенту мадам Л’Эрбер». Когда я назвал свое имя, он отнесся к этому совершенно спокойно. Просто сообщил код дверного замка и напомнил о необходимости иметь при себе двадцать пять евро в конверте («Цена немного возросла»). На этот раз добираться до дома мадам было одно удовольствие — от моего отеля на улице дю Драгон до Пантеона ходьбы было минут двадцать.
К моменту моего появления вечеринка была в разгаре. Генри Монтгомери, похоже, не узнал меня. Разумеется, он не забыл взять конверт, проверив, написано ли мое имя (как положено по инструкции), после чего подвел меня к Лоррен. Как и прежде, она стояла под одним из своих портретов, окруженная толпой восхищенных почитателей. Монтгомери что-то шепнул а ухо. Она тут же изобразила неимоверную радость.
— Гарри, какое счастье снова видеть тебя! Это было… сколько же мы не виделись?
— Несколько месяцев.
— И ты все еще здесь… Значит, Париж все-таки захватил тебя в плен?
— Да уж, — сказал я.
— Ты ведь рисуешь, да?
— Я преподаю. Историю кинематографии. А Ларри Курсен, случайно, не здесь сегодня?
— В поисках работы, я угадала?
— Да, верно.
— Американская прямолинейность. Обожаю. Ларри! Ларри!
К нам подошел мужчина средних лет в грязно-белом пиджаке, который был в носке лет двадцать, не меньше, и настоятельно требовал глажки.
— Ларри, ты должен познакомиться с Гарри. Он блестящий педагог. Преподает… как это называется, напомни?
— Историю кино.
— В самом деле? — подхватил Ларри. — И где вы преподаете?
— Ну, я раньше преподавал в…
Беседа завязалась. Л’Эрбер, довольная, отплыла в сторону. Мы проболтали не менее получаса — в основном о фильмах (Курсен был серьезным фанатом кино), но и об институте, который он возглавлял.
Когда Курсен поинтересовался моим «стилем преподавания», стало очевидным, что он проводит со мной собеседование.
— Чем именно вы занимаетесь в Париже?
— Пытаюсь написать роман.
— Вы публиковались прежде?
— У меня опубликовано много академических трудов.
— В самом деле? И в каких изданиях?
Я перечислил.
— У вас есть здесь квартира?
— Была. Сейчас я как раз подыскиваю новую, а пока живу в отеле.
— Можно узнать ваш номер телефона?
Я записал ему на бумажке.
— Возможно, я свяжусь с вами в ближайшие дни.
