— Ей здесь четыре годика, в этом возрасте она уже знала все буквы. Я читал ей каждый вечер. Стихи. Шекспира. Каждый вечер.
— Очень мило, — пробормотала я.
Как же мне хотелось скорее сбежать! Я вспомнила кассету. Мужчины с добрым голосом, записавшего ее, больше нет. Я жестоко ошиблась, приехав сюда.
— Я научил ее читать. — Дед перевернул страницу.
Снова мама с тетей Элль. Сестры в комбинезонах стоят на коньках на ухабистой, рябой поверхности замерзшего пруда. Подо льдом проглядывает черная вода.
— Научил ее плавать.
Следующая страница. Снова бабушка Энн, растолстевшая и усталая, с нитями седины в волосах и очередным ребенком на руках. Дед быстро перевернул страницу. Наверное, на снимке дядя Джош.
— Научил ее всему, если уж на то пошло.
Передо мной мелькали фотографии: первые школьные дни, дни рождения, бар-мицвы. Вот школьный выпускной, на матери блестящая шапочка и мантия. Она стоит на трибуне, на лице свойственное ей выражение: угрюмое, робкое и пристыженное. В черной шапочке и мантии она выглядит еще толще.
Я поиграла соломинкой. Дед придвинул альбом ко мне.
— Посмотри, — велел он.
Я вернулась к началу, медленно пролистала страницы, пытаясь найти нечто общее, отражение своего лица в лицах родных. Стриженный наголо дядя Джош с удочкой. Снова мать, лежит перед камином и хмурится, глядя в книгу. Я поежилась — из-за кондиционера по коже бежали мурашки. В фотографиях не было ничего страшного, не считая того, что на них никто не старился. На страницах альбома, укрытых целлофаном, дети оставались детьми.
Посередине альбома снимки сменились вырезками. Некоторые, судя по всему, были из школьной газеты. Одно или два стихотворения. Затем пошли настоящие газетные статьи. Сначала за подписью матери. «Школьный совет откладывает бюджетное слушание», — прочла я. «Радости и хитрости научной выставки». «Еще одна школа внедрила программу здорового питания».
— Видишь? — ласково и торжествующе спросил дед. — Я всегда знал, что она станет писателем.
Я медленно переворачивала страницы. Мамины статьи закончились в 1999-м. Затем трехлетняя пауза. Только несколько заметок для «Мокси», в том числе «Любить толстушку». Первая заметка Брюса называлась так же. «Буду шептать дочери на ухо, когда она спит: „Наша жизнь… будет удивительной“», — прочла я. У меня сжалось горло и защипало глаза.
Я перевернула страницу. Маминых статей уже не было; начались статьи о ней.
«Писательнице из Филадельфии улыбнулась удача». «Королева толстушек: сдобная особа Кэндейс Шапиро сочиняет блистательные истории для таких же пышек». Копии списков бестселлеров со всей страны, вырезанные и аккуратно вклеенные в альбом. Фотография из «Пипл»: мы с мамой прыгаем на кровати и смеемся. Ноги в воздухе, волосы растрепаны, рты открыты. Сама статья была на следующей странице, но я вспомнила заголовок и произнесла его вслух:
— «Все хорошо, что хорошо кончается».
«Ах, мама», — подумала я.
— Я заказал копию снимка в журнале. — Дед вытащил из кармана сигареты и бросил на стол. — Заплатил, и дело с концом. Даже не поинтересовались, кто я.
Он положил перед собой ладони. На запястье у него были тяжелые золотые часы, на мизинце — широкое золотое кольцо.
— Она больше ничего не написала, — добавил дед. — Ни единой книги.
— Наверное, не хотела, — предположила я. — Не испытывала потребности.
— Наверное, — громко и зло подтвердил дед. — Академия Филадельфии — это частная школа?
Я кивнула.
— Неплохо, — отозвался он. — Хотя, по-моему, разницы никакой. Мне вполне хватило государственной. Как и всем моим детям.
Я кивнула.
— Заберу тебя на каникулы, — сообщил дед. — Отлично проведем время.
— Летом мы отдыхаем на море.
— Мы с детьми тоже ездили. Полагаю, твоя мать не говорила об этом.
Дед постучал пачкой по столу.
Я снова кивнула и украдкой глянула в окно. Слава богу, Кевин на месте.
— Шикарные каникулы, — продолжал он. — Шикарная школа. Шикарная жизнь. Надо же. А ведь она всегда была прижимистой с родными…
— Неправда. Она заботится обо мне.
Я сунула руки в карманы, подняла глаза и сказала деду то, чего никогда не скажу ей:
— Она хорошая мать.
— Странно. У нее был не лучший образец для подражания.
Я думала, дед имеет в виду себя, но оказывается — бабушку Энн.
— Зря я на ней женился, — сокрушался он. — Да только кто в шестьдесят восьмом слышал о лесбиянках? Я себя не виню.
Я с трудом сглотнула. Мои колени дергались вверх и вниз; туфли стучали по полу.
— Мне, пожалуй, пора.
— Я себя не виню, — повторил дед. — Я жертва. Первая жена — обманщица, вторая — прелюбодейка. Ты читала Шекспира?
И без слухового аппарата было ясно, что он повысил голос. На нас посматривали.
— Кое-что. Мы ставили «Ромео и Джульетту»…
— «Чтоб знала, что острей зубов змеиных неблагодарность детища!»
[86]
— процитировал дед. — Это о твоей матери. И об остальных. Неблагодарные!
— Неправда.
Во рту пересохло, точно опилок наелась.
В памяти всплыли фотографии, которые я разглядывала у бабушки Энн. Подростком мать всегда казалась испуганной. Я вспомнила, как мы купались в море. Мать стояла у берега, плескалась и брызгалась, а я держала ее за плечи. Она тащила меня по воде, и казалось, что я лечу. Вспомнила также, что на последней странице книги Элли обращается к Хоуп, своему нежеланному ребенку, со словами: «Я всегда буду любить и оберегать тебя».
— Кэндейс всем обязана мне. — Дед лукаво и самодовольно улыбнулся. — Я читал ей. Научил плавать. Обеспечил материал для книги, которая принесла состояние. Какой бы она стала без меня?
— Счастливой?
Я не сумела сдержаться. Лицо деда исказилось. Мгновение казалось, что он завопит или схватит чашку и выплеснет кофе на пол или мне в лицо.
Я встала.
— Мне пора.
— Зачем ты приехала? — холодно и насмешливо спросил дед. — Это она тебя прислала? Решила поглумиться? Пусть в следующий раз сама приезжает. Повидать старика. Пусть хорошенько на него посмотрит. Возможно, это сделает ее… счастливой.
— Я хотела с тобой познакомиться. Вот и все. — Я сделала паузу. — Приглашение ждет тебя в доме.
Стул упал на пол, я схватила сумочку и выскочила за дверь. Пробежав по парковке, я нырнула на заднее сиденье машины Кевина и обхватила голову руками. Меня трясло так сильно, что я с трудом набрала домашний номер.
