Незнакомый болезненный спазм перехватил грудь Ройса, рука
его, потянувшись к ее щеке, задрожала, но Дженни отстранилась и, хотя ее
огромные синие глаза переполняли непролитые слезы, не дрогнула и не
расплакалась. Теперь наконец-то он понял, почему эта милая молоденькая девушка
ни разу не плакала с момента своего пленения. Гордость и храбрость никогда не
позволяли Дженнифер Меррик потерять самообладание и заплакать. По сравнению с
тем, что ей уже довелось пережить, звонкая трепка, которую он ей задал,
совершеннейший пустяк.
Не зная, что делать, Ройс пошел в спальню, налил в кружку
вина из графина и принес ей.
— Выпейте, — решительно предложил он.
И с облегчением увидел, что она уже справилась с тоской и
печалью и на губах ее при звуках его непреднамеренно отрывистых слов заиграла
очаровательная улыбка.
— Похоже, милорд, — отвечала она, — вы вечно намерены совать
мне в руки спиртное.
— Только преследуя неблаговидные цели, — пошутил он, и она
фыркнула.
Сделав глоток, Дженни отставила кружку в сторону, скрестила
руки на низеньком парапете и снова уставилась вдаль, словно что-то манило ее
туда. Ройс пытливо глядел на нее, не в силах выбросить из головы ее откровения,
чувствуя необходимость сказать что-нибудь ободряющее;
— В любом случае я сомневаюсь, чтоб вам понравилось нести
ответственность за свой клан.
Она покачала головой и тихо молвила:
— Понравилось бы в любом случае. Я вижу, что очень многое
надо бы делать иначе. Есть вещи, которые женщины замечают, а мужчины нет. И я о
многом узнала от матери аббатисы. Есть новые ткацкие станки, и ваши,
английские, гораздо лучше наших; есть новые способы выращивать хлеб… сотни
других вещей, которые можно делать по-другому и с большим успехом.
Не в состоянии обсуждать сравнительные преимущества одних
ткацких станков и способов выращивания хлеба перед другими, Ройс на пробу
привел другой аргумент:
— Не можете же вы положить всю свою жизнь на то, чтоб
оправдываться перед кланом.
— Могу, — тихо, но с яростной силой сказала она. — Я сделаю
все, чтобы они снова считали меня своей. Это мои родичи. Их кровь течет в моих
жилах, а моя — в их.
— Лучше бы вам позабыть обо всем этом, — уговаривал Ройс. —
Я думаю, вы взялись за задачу, которую невозможно решить.
— Между прочим, в последнее время решение было не столь
невозможным, как вы думаете, — возразила она, и прекрасное, повернутое в
профиль лицо обрело торжественное выражение. — Уильям когда-нибудь станет
графом, а он милый и замечательный мальчик… да нет, мужчина, ему уже двадцать.
Он не такой сильный, каким был Александр, и не такой, каков Малькольм, но учен
и отличается мудростью и верностью. Он хорошо понимает мое положение в клане и,
став лордом, постарался бы все уладить. Но нынешней ночью это действительно
стало невозможным.
— При чем тут нынешняя ночь? Дженни подняла на него глаза, и
он вспомнил глаза раненой лани, хотя голос ее звучал спокойно и ровно:
— Нынешней ночью я стала незаконной супругою злейшего врага
моего семейства… любовницей врага моего народа. Прежде родичи презирали меня за
то, чего я не делала. Теперь у них появился хороший повод презирать меня за то,
что я сделала, равно как и мне самой есть за что себя презирать. На сей раз я
совершила непоправимое. Даже Господь не сможет меня простить…
Справедливое обвинение в прелюбодеянии ранило Ройса сильней,
чем он пожелал бы признаться, но чувство вины облегчалось сознанием, что жизнь,
которой она лишилась, вряд ли стоит считать настоящей жизнью. Протянув руки, он
крепко взял ее за плечи, повернул к себе лицом, заставив смотреть в глаза. И
даже когда заговорил, преисполненный сочувствия и заботы, чресла его
напряглись, мгновенно отозвавшись на ее близость.
— Дженнифер, — проговорил он с мягкой решимостью, — не знаю,
как обстоят дела между вами и вашими родичами, но мы с вами были близки, и
теперь этого ничто не изменит.
— А если бы вы могли изменить, — возмущенно сказала она, — изменили
бы?
Ройс опустил взгляд на невероятно желанную юную женщину,
которая в этот самый момент огнем жгла его тело, и спокойно и честно ответил:
— Нет.
— Ну и не трудитесь прикидываться огорченным, — отрезала
она.
Губы его дрогнули в безрадостной улыбке, рука скользнула по
ее щеке к затылку.
— Я вам кажусь огорченным? Нет, я не огорчен. Я сожалею о
пережитом вами унижении, но не жалею о том, что овладел вами час назад, и не
пожалею о том, что вновь овладею вами через несколько минут, и намерен
совершить это.
Она смерила его надменным взглядом при сем заявлении, но
Ройс наклонился к ней и проговорил то, что собирался сказать:
— Я не верю ни в вашего Бога, ни в какого другого, но
верующие в Него говорили мне, будто ваш Бог, по общему мнению, справедлив.
Ежели это правда, — продолжал он размеренным и философским тоном, — Он,
несомненно, сочтет вас невиновной в случившемся. В конце концов вы всего лишь
согласились на предложенную мною сделку, опасаясь за жизнь сестры. Тут не ваша
вина, а моя. И то, что произошло между нами в постели, тоже свершилось против
вашей воли. Ведь так?
Задав вопрос, Ройс сразу же пожалел об этом, и пожалел с
такой силой, что даже смутился. И мгновенно понял: его раздирают противоречивые
желания получить от нее заверение в том, что она действительно не опорочена в
глазах Бога, и не услышать опровержение того, что она испытывала в постели
одинаковые с ним чувства и желала его почти так же сильно, как желал ее он. Но,
словно внезапно почувствовав необходимость в подтверждении ее искренности и
своих инстинктивных догадок, настаивал:
— Ведь так? Бог посчитает вас невиновной в случившемся,
потому что вы покорились мне против своей воли?
— Нет! — вырвалось у нее со стыдом и отчаянием и тысячей прочих
переживаний, которые Ройс не смог бы назвать.
— Нет? — переспросил он с головокружительным облегчением. —
В чем же я не прав? — тихо, но требовательно допрашивал он. — Скажите мне, в
чем я не прав?
Не требовательный тон заставлял ее отвечать, нет, напротив —
внезапные воспоминания о том, как он занимался с нею любовью, воспоминания о
небывалой нежности, о сдержанности, о мучительных сожалениях за причиненную
боль, о нашептанных словах восторга, о тяжелом дыхании в попытках смирить
страсть. И еще воспоминания о собственном неудержимом желании слиться с ним и
одарить теми же неслыханными наслаждениями, которые он ей приносил. Она открыла
было рот, чтобы уничтожить его точно так же, как он развеял ее надежды на
счастье, но совесть не позволила вылететь уничтожающим словам. Она гордилась, а
не стыдилась того, что произошло между ними, не могла заставить себя солгать и
вместо того вымолвила сдавленным шепотом:
