— Об этом и речи быть не может, — отрезала Лоренца, встав рядом со своей тетей. — Вам, по крайней мере! Господин маркиз, — обратилась она к Кончини, — я охотно приняла бы вас, будь вы в одиночестве. Против вас я ничего не имею, мне не в чем вас упрекнуть, но господин де Сарранс — нежелательное лицо в этом доме. И он об этом прекрасно осведомлен. Отошлите его дожидаться в вашей карете, и вам окажут прием, достойный друга королевы.
Ничего удачнее Лоренца придумать не могла, широкая улыбка приподняла усы новоиспеченного маркиза д'Анкра.
— Конечно, конечно! Служение королеве прежде всего! Сделайте, что вас просит госпожа баронесса, caro mio!
[36]
Никогда не нужно спорить с красивой женчиной! И со мной!
Тон Кончини оставался любезным, но в глазах вспыхнул огонек, который заставил де Сарранса попятиться, хотя тот уже приготовился протестовать, и, судя по всему, весьма энергично. Но что поделаешь? Антуан ограничился тем, что пожал плечами, повернулся на каблуках и вышел. Разумеется, не попрощавшись. Кончини с довольной улыбкой прошествовал в гостиную и, узнав герцогиню Ангулемскую, склонился в низком поклоне.
— Госпожа герцогиня! Вы видите перед собой вашего сулугу!
Зная, что герцогиня Диана была в замужестве принцессой Фарнезе, он тут же перешел на итальянский язык, чувствуя себя куда вольготнее в родной стихии. Приняли его необыкновенно любезно. Диана, так же как и Кларисса, тут же поняла, какую игру ведет Лоренца. Зная непомерное тщеславие этого щеголя и его столь же непомерное влияние при новом дворе, дамы польстили ему, оказав большее уважение, чем де Саррансу. Мало того, что ему предложили сесть, ему еще поднесли рюмку итальянского ликера, отчего гость расцвел. Наконец он вручил послание, о котором так громко предупреждал. Несколькими короткими ледяными фразами Мария де Медичи уведомляла баронессу де Курси о необходимости вновь приступить к исполнению обязанностей при дворе. Вернулся ее супруг или не вернулся, не имеет никакого значения для исполнения долга перед Ее Величеством. Лоренца похвалила себя за то, что приняла королевского посланца с такой любезностью.
— Господин маркиз, — заговорила она с печальным выражением лица, которое не сочла нужным скрывать, — мне очень приятно, что именно вы взяли на себя труд привезти мне это письмо, и я бы очень хотела вернуться к своим придворным обязанностям, но с тех пор, как было обнаружено тело господина де Буа-Траси, я не могу не думать, что та же судьба уготована и Тома де Курси, моему супругу...
— Но... его тела пока не нашли!
— Скажите откровенно, вас бы это успокоило?
— Ну-у... Не очень!
— Значит, вы меня понимаете! Поэтому я настоятельно прошу вас принять на себя роль моего ходатая перед Ее Величеством королевой. Жене, которая вот-вот может облачиться в траур, не место при дворе. Присущая королеве доброта подскажет ей, что все мои заботы должны будут принадлежать моему отцу и тете, которую вы видите перед собой, если вдруг у них, кроме меня, никого не останется. Потом... Потом будет видно, какая меня ждет судьба... Согласны ли вы передать королеве мой ответ?
Лицо Кончини выразило столько сочувствия, что дамам почудилось, будто он сейчас разрыдается, но он все-таки сдержался и сказал:
— Все очень понятно, и я охотно передам ваши слова. Можете не сомневаться, королева отнесется к ним очень внимательно.
— Я буду вам бесконечно благодарна, маркиз.
— Вы позволите мне иногда приезжать к вам с визитом? Мне хотелось бы, чтобы вы видели во мне своего настоящего друга.
— Я никогда не отказываюсь принимать друзей.
— Очень этому рад. Надеюсь быть вам тем более полезным, что Ее Величество только что назначила меня камер-юнкером королевского двора. Мадам, я при ваших ног, — последнюю фразу он произнес по-французски, намереваясь откланяться.
Кончини удалился, потрясенные женщины замерли в неподвижности. Потом заговорили одновременно:
— Камер...
— Юнкером...
— Королевского двора! Бред какой-то, — закончила ошеломленная герцогиня Диана. — Королева сошла с ума.
— Она еще и не на такое способна! В один прекрасный день он станет маршалом Франции, — язвительно произнесла Кларисса.
— Не преувеличивайте, голубка. Кроме форменной шпажки, Кончини никогда не носил никакого оружия.
— Вы забыли лопатку! Он же был крупье!
Все трое весело рассмеялись, и смех немного разрядил напряжение Лоренцы, ей было не по себе от того, как она осмелилась повести себя.
— Вы меня не очень осуждаете? — отважилась она спросить, и в голосе ее прозвучала робость.
— Мы скорее скажем, что горячо вас поздравляем! — воскликнула герцогиня Ангулемская. — Чтобы расколоть отряд врага на поле битвы, надо быть мастером! В вас говорит кровь Медичи, дорогая!
— Но... что скажет барон, когда вернется?
— Послушайте, Лори, вы, надеюсь, успели узнать, что барон не какой-нибудь идиот. А вы с большим присутствием духа сумели выйти из положения, которое могло вам грозить большой опасностью. Ни ваша тетя, ни я нисколько не доверяем ее массивному величеству. Она и пальцем не шевельнет, когда вас будут убивать в каком-нибудь глухом уголке Лувра. Вот только, когда Кончини приедет вновь, держите его на расстоянии, иначе Галигаи вас уничтожит.
— Как мне лучше вести себя с ним?
— Не расставайтесь с нами, дорогая. Вы выиграли битву, но не войну. Будем ждать продолжения.
* * *
Вскоре они получили подтверждение своим опасениям. На этот раз письмо привез дворцовый курьер, и новое королевское послание разрешало баронессе де Курси «оплакивать своего супруга столько, сколько ей покажется приличным, не забывая при этом своего долга перед короной». И ни единого слова сочувствия, не говоря уж о соболезновании. Регентша считала Тома де Курси мертвым, и никаких чувств у нее это не вызывало. Письмо было настолько сухим и жестоким, что Лоренца расплакалась. Оно еще более усилило ее горе, которое прибывало с каждым днем, по мере того как надежда убывала. Барон Губерт все не возвращался.
Однако ни Лоренца, ни Кларисса не облачались в траур. Они носили темные платья — коричневые, темно-зеленые, темно-серые, фиолетовые, — но не черные. Им казалось, что в тот день, когда они опустят на лица траурные вуали, надгробная плита ляжет на бедного Тома...
И вот наступил вечер, когда Губерт де Курси вернулся к себе в замок.
Он не привез с собой гроба, но глубокие морщины, что залегли вокруг его скорбных губ, говорили, что он бесконечно устал и потерял всякую надежду. Он с трудом соскочил с лошади, обнял сестру и невестку, которые сбежали с крыльца ему навстречу, и не произнес ни единого слова. Обо всем сказали его мокрые щеки, обе женщины вздрогнули, и он почувствовал их дрожь.
