Вместо ответа он снова оперся на локоть, потянулся и указательным пальцем провел по дорожке малинового сока с кусочками подсахаренных ягод, которая текла между ее грудями до ее пупка, затем вниз по ее животу в треугольник мягких, золотисторусых волос между ее стиснутых бедер. С тихим звуком неодобрения он сказал:
— Только посмотри, что ты наделала.
— Я ничего не делала!
У нее перехватило дух, когда он провел пальцем между упавшими ягодами со скрупулезной тщательностью, затем поднял палец и облизал его. Он закрыл глаза, застонав от удовольствия.
— Рэнд? — сказала она совершенно другим тоном, напряженным, хоть и мягким. Жар пронизывал ее насквозь, обжигая, как горячая, сладкая влага, которая струилась между ее бедрами. Она забыла думать, забыла даже дышать.
— Что? — Он нащупал горшочек с малиной, не отрывая глаз от нее. Взяв его, он высыпал ягоды в маленькую V-образную ложбинку, где сходились ее ноги.
— Я не понимаю... — начала она немного бессвязно.
— Знаю, но неважно. Нужно сделать более важное дело. — Он снова нырнул в гроздь раздавленных и подсахаренных ягод, которая украшала ее мягкие кудряшки, и всосал результат в рот.
— Ты имеешь в виду...
Он тяжело вздохнул, как от долгих страданий, и повернулся к ее животу, перемещая свой вес, пока она не раскрыла ноги, чтобы он мог лечь между ними. Опершись на локти, он вздохнул снова, обдувая ее живот своим теплым дыханием в самый центр ее существа, и протянул:
— Кажется, я должен пойти по ягоды снова.
* * *
Изабель проснулась, когда Рэнд покинул их постель на рассвете. Она наблюдала украдкой за тем, как он прошел по затемненной комнате, искупался в холодной воде, оделся без помощи Дэвида в одежду, которую сбросил прошлой ночью. Его синяки от турнира сходили, она увидела, когда он надевал свои рейтузы, что порез на его лбу почти зажил. Вчера он грозился снять швы острием ножа, отступив только тогда, когда она сказала, что у него останется больший шрам.
Он потянулся за рубашкой, вывернув ее лицевой стороной наверх. Она смотрела на мышцы, которые перекатывались на его спине и вдоль боков, когда он надевал ее. Она почти чувствовала их под кончиками пальцев, между ног. Воспоминания о прошлой ночи проносились в ее мозгу, и медленный жар поднимался от ее кудряшек до линии волос. Неужели она делала те вещи, производила те звуки, молила в таком малодушном вожделении?
Должно быть. Она чувствовала себя липкой от сахара, ягодного сока и других жидкостей, которые даже не запомнила. Она была невероятно уязвимой в различных местах из-за его пылкого внимания к ним. И она чувствовала, почти определенно, укол малинового семечка под одним бедром.
Господи, неужели все любовники были такими нежными и ненасытными, требовательными и внимательными? Она так не думала. Мужья, насколько она знала, такими не были.
От простой мысли о том, как он пробовал ее, наполнял ее, врывался в нее в ритме, который совпадал с тяжелым, быстрым стуком ее сердца, по ее коже пробежали мурашки. Она чуть не окликнула его, чуть не потянулась к нему.
Она с усилием сдержалась. Она не должна цепляться. Желание, которое двигало им прошлой ночью, казалось, было забыто этим утром. Он не прикоснулся к ней, прежде чем выскользнуть из постели, не смотрел в ее сторону сейчас. Сосредоточенный на деле, которое гнало его из дому, он покинул комнату, не оглянувшись.
Или, возможно, это было из-за предупредительности, потому что он хотел позволить ей отдохнуть сейчас, чтобы быть готовой, когда он возжелает ее в следующий раз, подумала она со вздохом. Это было приемлемо.
Вместо того, чтобы снова заснуть, она сразу же встала. Быстро двигаясь, она перевернула простыни, чтобы скрыть пятна от ягод, а затем воспользовалась холодной водой, которую оставил Рэнд, чтобы смыть липкость с кожи. Когда это было сделано, она повернулась к своему сундуку, чтобы найти что-нибудь, что можно одеть. Она надеялась уйти из комнаты до того, как придет Гвинн с хлебом и разбавленным вином, до того, как ее служанка обнаружит свидетельства того, как она провела часть ночи. Не то чтобы она сильно беспокоилась о том, что подумает Гвинн, но она была не в настроении выслушивать ее ворчание.
Ей не повезло. Она все еще стояла на коленях перед сундуком, когда Гвинн вошла в комнату с подносом в руках. Не оставалось ничего, кроме как завернуться в накидку от прохлады раннего утра и усесться на табурет, чтобы принять хлеб и вино.
Гвинн суетилась в комнате, пока Изабель подкрепляла свои силы. Она подобрала брошенную одежду Рэнда, вылила воду, оставшуюся после их купания, в стульчак уборной и выложила свежую сорочку, платье из сливового шелка с широкой и тяжелой каймой с вышитыми розами по подолу и конусообразный чепец, усеченный атур, который Изабель могла надеть с вуалью.
— Мои волосы, — начала Изабель, когда Гвинн повернулась к кровати, но было слишком поздно. Служанка откинула простыни, которые Изабель завернула вверх, и встала, смотря на них. Наконец она повернулась:
— У вас были месячные как раз перед свадьбой, миледи. Вы поранились? Я могу что-нибудь сделать?
Изабель бросило в жар, но у нее также было безумное желание залиться смехом.
— Это не кровь.
— Но миледи...
— У сэра Рэнда было сильное желание поесть малины, и он взял ее в кровать. Она... рассыпалась.
— А... — Гвинн повернулась обратно к кровати, но перед этим вспышка понимания промелькнула у нее на лице. — Вы не заметили этого, я вижу, так что лежали в ягодах. Несомненно, вы были заняты другими вещами.
— Да. — Изабель протянула одно мгновение, прежде чем заговорила снова: — Все мужчины посвящают себя любовным играм?
— Я считаю, что они больше почти ни о чем не думают.
— Но они...
— А как они это делают, зависит от мужчины и от его дамы, — ответила она с невозмутимой практичностью.
Изабель оставила эту сухую оценку без ответа, наблюдая, как Гвинн освободила перьевой матрац от липких простыней и застелила его свежими простынями, принесенными из-под пресса для белья. Она попыталась представить, какой еще мужчина из ее знакомых стал бы уделять столько внимания любовных играм, как Рэнд, но не могла. Казалось, целью большинства было их собственное удовольствие, что, безусловно, касалось и спальни. Единственным мужчиной, который, вполне вероятно, рассматривал это как время бесконечной взаимной радости, был Леон. Ей представлялось, что он мог быть нежным и изобретательным любовником, ему, правда, не хватало твердой силы и выносливости Рэнда.
Это было загадкой, как кто-то, кто не претендует называться джентльменом, может проявлять такую галантность придворного рыцаря.
— Ты веришь, Гвинн, — спросила она через мгновение, — что любовь рыцаря к своей даме, как показано в рассказах трубадуров, так же невинна, как они воображают. Рыцарь, хороший и настоящий, никогда не разделит ложе с дамой, которой он предан?
