Некоторые из игроков покинули свои места, и их сменили любопытные. Время шло, и вскоре часы пробили двенадцать. Герствуд выигрывал и проигрывал небольшие суммы. Он сильно устал и при самой последней сдаче проиграл еще двадцать долларов.
На душе у него кошки скребли.
Лишь в четверть второго вышел он из игорного зала. Пустые, холодные улицы, казалось, издевались над ним. Герствуд медленно направился домой, почти забыв о своей ссоре с Керри. Он поднялся по лестнице и вошел в квартиру с таким видом, словно ничего и не случилось. Он думал только о своем проигрыше.
Присев на кровать, Герствуд пересчитал деньги. Теперь у него оставалось всего сто девяносто долларов и немного мелочи. Он спрятал деньги в карман и начал раздеваться.
«Что это со мной в самом деле?» — растерянно подумал он.
Утром Керри почти не разговаривала с ним, и Герствуд чувствовал, что ему лучше снова уйти из дому. Он сознавал, что скверно обошелся с Керри, но не мог заставить себя сделать первый шаг к примирению. Им овладело отчаяние. Несколько дней подряд он уходил из дому и вел жизнь джентльмена, вернее, жил так, как, по его представлениям, должен жить джентльмен, а это стоило денег. После такого времяпрепровождения он еще хуже чувствовал себя и физически и морально, не говоря уже о том, что содержимое его кошелька уменьшилось на тридцать долларов.
Лишь тогда Герствуд как будто протрезвел и снова стал самим собой.
— Сегодня должны прийти за квартирной платой, — сказала Керри.
Это были ее первые слова за последние три дня.
— Вот как? — удивился Герствуд.
— Сегодня второе число, — подтвердила она.
Герствуд нахмурил брови и с безнадежным чувством полез в карман за кошельком.
— Ужасно много денег приходится платить за квартиру! — сказал он.
Приближалась очередь последних ста долларов.
37. Воля пробуждается. Снова в поисках выхода
Нет смысла рассказывать шаг за шагом о том, как с течением времени дело дошло до последних пятидесяти долларов. При той легкости, с какой Герствуд обращался с деньгами, его семисот долларов хватило до июня. Но еще раньше, чем начать последнюю сотню, он стал поговаривать о приближающейся катастрофе.
— Право, не понимаю, почему у нас так много уходит денег, — сказал он однажды, придравшись к сумме, израсходованной на мясо.
— Я вовсе не нахожу, что мы много тратим, — возразила ему Керри.
— Мои деньги почти на исходе, — продолжал он. — Понять не могу, на что только они ушли!
— Ты хочешь сказать, что у тебя ушли все семьсот долларов? — воскликнула Керри.
— Да, осталось всего лишь сто.
У него был такой безутешный вид, что Керри испугалась. Она стала понимать, что и сама беспомощно плывет по течению. Впрочем, она все время чувствовала это.
— Но, Джордж, почему же ты не поищешь работы? — воскликнула она. — Ты, наверное, мог бы что-нибудь найти!
— Я искал, — ответил он. — Не могу же я заставить людей дать мне работу!
Керри некоторое время пристально глядела на него и, наконец, сказала:
— Что же ты намерен делать? Ведь ста долларов нам хватит ненадолго.
— Не знаю, — ответил он. — Я могу только искать. Другого ничего не остается.
От слов Герствуда Керри стало страшно. Что же теперь делать? Она часто вспоминала о театре, как о двери, через которую можно проникнуть в столь прельщавшую ее, сверкающую позолотой жизнь, и теперь, как и в свое время в Чикаго, она ухватилась за эту мысль. Необходимо что-то предпринять, и как можно скорее, если только Герствуд в самое ближайшее время не найдет работы. Ведь очень может быть, что ей опять придется начать борьбу за кусок хлеба, и на сей раз совсем одной.
Керри раздумывала о том, как же, собственно, попадают на сцену. Поиски актерской работы в Чикаго убедили ее, что она выбрала тогда неправильный путь. Наверное, есть люди, которые тебя выслушают, испытают и дадут возможность показать свои способности.
Как-то за завтраком, два дня спустя, Керри упомянула об афишах, извещающих о приезде в Америку Сары Бернар. Герствуд тоже знал об этом из газет.
— Как люди попадают на сцену, Джордж? — самым невинным тоном спросила Керри.
— Право, не знаю, — ответил он. — Надо полагать, что для этого существуют специальные театральные агентства.
Керри прихлебывала кофе, не поднимая глаз от чашки.
— И там подыскивают места желающим?
— Да, я так думаю, — ответил он.
Тут Герствуд вдруг обратил внимание на какую-то особую нотку в голосе Керри и тотчас спросил:
— Неужели ты все еще подумываешь о сцене?
— Нет, мне просто любопытно, — ответила она.
Не отдавая себе в том ясного отчета, Герствуд был почему-то против подобной затеи. Ему не верилось, что Керри, за которой он имел возможность наблюдать в течение трех лет, способна сделать карьеру на сцене. Слишком уж она простодушна, слишком уступчива по натуре! В его представлении искусство требовало большей помпезности. Если Керри попытается попасть на сцену, она, того и гляди, очутится в лапах какого-нибудь мошенника-антрепренера и станет такой же, как «все они». Герствуд прекрасно знал, что он подразумевает под словами «все они». Керри недурна собой. Что ж, она, пожалуй, неплохо устроится. Но что тогда будет с ним?
— На твоем месте я выкинул бы из головы всякую мысль о сцене. Это гораздо труднее, чем ты себе представляешь.
Керри усмотрела в его словах пренебрежение к своим артистическим способностям.
— Тогда, в Чикаго, ты говорил мне, что я играла очень хорошо, — возразила она.
— Это верно, — согласился с ней Герствуд, заметив, что она собирается спорить. — Но Чикаго — это не Нью-Йорк.
Керри ничего не ответила. Она была обижена.
— Сцена очень хороша для первоклассных актеров, — продолжал Герствуд. — Но не для мелких сошек. А для того, чтобы пробиться и приобрести известность, нужно много времени.
— Не знаю, не знаю… — задумчиво произнесла Керри, которую этот разговор немного взволновал.
А Герствуду с внезапной ясностью представилось, что из всего этого может выйти. Теперь, когда его положение стало критическим и близится катастрофа, Керри всеми правдами и неправдами проберется на сцену, а его бросит на произвол судьбы. У Герствуда было ложное представление о моральных качествах Керри. И все потому, что он не понимал величия чувств. Он никогда не знал, что великим человек может быть и благодаря своим чувствам — не только уму. Что же касается любительского спектакля в масонской ложе, то он был слишком давно, и воспоминание об этом спектакле уже значительно поблекло. Герствуд слишком долго жил с этой женщиной, чтобы преклоняться перед нею.
