Но это воодушевление длилось недолго. Разлетелась туманная галактика! А мой упрямый ум по старой привычке ждет от меня все того же самого: пока я опять найду небольшую историю, которая будет служить выводом из всех этих фактов, и выдумаю убедительную сказку! Наверное, чтобы увидеть как есть и понять не только историю, но и весь мир и жизнь, нужно, чтобы изменилось устройство нашего мозга. Ох уж эта страсть слушать истории… Она обманывает всех нас, тянет нас в придуманный мир. А ведь мы-то все живем в реальном мире из плоти и крови…
За обедом мне на мгновение показалось, что я нашел решение этой проблемы, Я вспоминал историю моего Будака, не дававшую мне покоя со вчерашнего дня. После некоторых рассказов, прочитанных утром, эта история предстала передо мной в другом измерении: мне казалось, что Будак в результате нашел способ оказаться под надежным крылом одного из стамбульских пашей. Я помнил также и некоторые другие детали, почерпнутые из книжки школьного учителя: все эти подробности были из тех, что обычно обманывают любителей рассказов, пытающихся понять с помощью рассказов мир.
В результате я задумал написать книгу о приключениях Будака и о Гебзе шестнадцатого века, у которой бы не было ни начала, ни конца. В ней действовал бы только один принцип: там были бы упомянуты все события, вне зависимости от их значения и важности, которые можно было найти о Гебзе шестнадцатого века и его окрестностях. Таким образом, в книге независимо, бок о бок, совсем как в архиве, были бы аккуратно и смиренно перечислены торговые конфликты и цены на мясо, восстания и случаи похищения девушек, свадьбы и войны, преступления и военачальники. А над всем этим я бы разместил историю Будака; но не потому, что считаю ее самой важной, а чтобы рассказать хотя бы одну историю тем, кто ищет сюжет в исторической книге. Так что моя книга представляла бы собой попытку бесконечного «описания». Доев обед, я изрядно погрузился в эти туманные замыслы — не без помощи пива; я, как в молодости, был наивно воодушевлен работой. Я говорил себе, что пойду даже в Архив аппарата премьер-министра, запишу все до одного события, у каждого из них будет свое место. Мой читатель, что будет читать мою книгу с начала до конца, долгие недели и месяцы, в конце концов увидит ту туманность, которую видел я, когда работал здесь, и, волнуясь, пробормочет, как я: это и есть история, вот что такое жизнь и история…
Этот мой глупый замысел, который просуществовал бы тридцать лет, нет, до конца моей жизни, еще раз ненадолго ожил у меня перед глазами, показавшись мне проявлением глупого геройства, следствием плохого зрения и нервного расстройства. Я со страхом подумал о том множестве страниц, которые мне предстоит написать. А потом я почувствовал, что эта священная картина, из-за которой весь замысел отдавал обманом и глупостью, потихоньку исчезает.
Но если бы я только начал излагать на бумаге то, что задумал, я бы однажды непременно столкнулся бы с одной важной проблемой. Что бы я ни собирался написать, у всего должно быть начало. И еще: как бы я не писал о событиях, мне пришлось бы распределить их в определенном порядке. Все это так или иначе придает написанному некий смысл и порядок. И всякий раз, когда мне захочется этого избежать, я не буду знать, когда мне следует начать работу и каким должен быть мой следующий шаг. Ведь человеческий разум, привязанный к старым человеческим привычкам, искал бы систему в каждом перечислении, а в каждом событии — значение и все время бы привязывал мой рассказ, от которого я не хочу зависеть, к другим фактам. И тогда, потеряв надежду, я подумал, что у того, кто хочет прожить историю и даже жизнь, как она есть, с помощью слова, нет иного выхода! И единственное, что нужно сделать, чтобы найти этот выход, — это изменить устройство нашего мозга: чтобы видеть всю жизнь как есть, мы должны изменить свою жизнь! Я хотел бы рассказать это лучше, но не знал как. Вышел из закусочной и вернулся в архив.
И после обеда я все время думал о том же: неужели нет способа написать эту книгу и повлиять на людей так, как мне хочется? Я то и дело быстро перечитывал свои записи в тетради, чтобы вновь оживить в себе чувство, о котором, как мне казалось, я не смогу никому рассказать.
Я говорил себе, что во время чтения не стану увлекаться каким-либо одним рассказом, так, как я и хотел сделать в своей книге, пусть чтение станет настоящим путешествием без всякой цели… Я совсем недавно был уверен, что мне это удалось, а сейчас я сомневаюсь даже в этом странном успехе. Солнце опустилось еще ниже, уже шестой час, я ухожу из покрытого плесенью подвала и, не дожидаясь Резу, отправляюсь искать упоминания о чуме на свежем воздухе.
Я сел в «анадол». И уехал из городка, где работаю в архиве районной администрации уже три дня, не думая ни о чем, как будто уезжаю из бередившего мне душу города, где прожил многие годы. Вскоре я свернул с трассы Стамбул-Анкара к вокзалу Гебзе: теперь я еду прямо к Мраморному морю мимо оливковых рощ, смоковниц и черешневых деревьев. Вокзал, от которого веяло Республикой и бюрократией, находится на краю огромного поля, которое растянулось до самой Тузлы. Я думаю, что где-то на этом поле обязательно должны быть развалины караван-сарая. Я припарковал машину и спустился по лестнице на вокзал.
Рабочие, возвращающиеся по домам, парни в джинсах, старушки в платках, задремавший на скамейке старичок, ругавшая сына мать и приехавшие сюда стамбульцы ждут поезд. Я дошел до конца перрона, спустился вниз. Иду вдоль путей, слушая гул электрических проводов, переступая стрелки. В детстве я тоже любил гулять вдоль железной дороги. Развалины я тоже впервые увидел в детстве, думаю, лет двадцать пять назад. Мне было примерно девять лет, Реджеп повел меня на прогулку, чтобы, так сказать, поохотиться. В руках я держал воздушное ружье, которое мой дядя привез мне из Германии, но из него можно было только в ворону попасть, да и то с близкого расстояния, и стрелок из меня был совсем плохой! Мы пришли сюда с Реджепом, гуляя вдоль речки и собирая ежевику. Внезапно перед нами появилась маленькая стена, а потом мы увидели огромные обтесанные камни на большой ровной площадке. Пять лет спустя, однажды летом, когда я уже мог гулять без Реджепа. я снова пришел туда и увидел их: я долго смотрел на стену и камни, даже не пытаясь представить то, чем раньше была эта стена и эти камни, не фантазируя ничего, кроме того, что я вижу. Где-то здесь, у железной дороги была речушка, лягушки, а еще поляна и маленький лужок… Интересно, сколько еще осталось идти? Я шагаю, глядя по сторонам.
Из письма, попавшего мне в руки во время работы в архиве в прошлом году, написанного позже, чем судебные реестры и регистраторы населения, я узнал, что на месте развалин здесь некогда был караван-сарай. В этом письме, которое, как мне кажется, было написано в конце XIX века, а может быть, в начале двадцатого, с поразительным хладнокровием говорилось о некоторых эпизодах, происходивших в этих краях, и о том, что все происходящее могло быть связано с какой-либо эпидемией. Еще более поразительным было то, что письмо, казалось, было из другой страны, да, казалось, оно было подкинуто из другой страны. У меня сложилось такое впечатление, когда я увидел странное название государства сразу рядом с датой отправления и необычную печать. В тот момент я быстро прочитал письмо и, ненадолго задумавшись, привычным жестом отбросил его к другим бумагам, не записав ни его даты, ни номера. Я тут же пожалел об этом, начал искать письмо, чтобы перечитать, целый час рылся в бумагах, перевернул все вверх дном, но найти его так и не смог. Я вернулся в Стамбул, и мне стало еще любопытнее. Почему-то в голове у меня роилась целая куча вопросов из-за этого письма, казавшегося мне уже почти нереальным. Кто подложил туда этот листик, никак не связанный с другими документами и реестрами? В письме говорилось об умерших, об эпидемиях и чуме, неужели же я и в самом деле прочитал слова «чума» и «мор» или сам все это выдумал? А страна, откуда прислали письмо? Разве такое бывает? А потом я вдруг вспомнил об этих развалинах. Почему вспомнил — не знаю. Может быть, потому, что все происходило где-то в одном месте, как было написано в письме, а может быть, потому, что речь шла о каком-то караван-сарае. А может, потому, что в письме было и о том, и о другом.
