Но когда эта тесная связь с внешней средой прерывалась, когда погода и мир делались незнакомыми, непонятными и не поддавались учету, тогда и внутри его нарушался лад, прерывались токи, тогда он чувствовал себя не настоящим кудесником, и его должность, его ответственность за погоду и урожай казалась ему тогда обременительной и незаслуженной. В такие времена он не покидал дома, послушно помогал Аде, усердно хозяйничал вместе с ней, делал детям игрушки и инструменты, готовил лекарства, нуждался в любви и, стараясь как можно меньше отличаться от других мужчин, целиком подчиниться обычаям, готов был даже слушать вообще-то скучные ему рассказы жены и соседок о житье-бытье других людей. А в хорошие времена дома его видели редко, он всегда куда-нибудь уходил, удил рыбу, охотился, искал какие-то корни, лежал в траве или сидел среди деревьев, что-то вынюхивал, к чему-то прислушивался, подражал голосам животных, разжигал костер, чтобы сравнить клубы дыма с формами облаков, пропитывал свою кожу и волосы туманом, дождем, воздухом, солнцем или светом луны и походя собирал, как то делал всю жизнь его учитель и предшественник Туру, такие предметы, естество и облик которых принадлежали, казалось, к разным царствам, такие, в которых мудрость или каприз природы выдавали, казалось, какие-то ее правила игры и тайны творчества, такие предметы, которые символически соединяли в себе далекое друг от друга, например: сучки, похожие на человеческое лицо или морду зверя, отшлифованные водой кремни с прожилками как в древесине, окаменевшие останки древних животных, уродливые или раздвоившиеся, как близнецы, косточки плодов, камни в форме почки или сердца. Он глядел на рисунки на листьях дерева или на сетчатые линии на головке сморчка и предчувствовал при этом нечто таинственное, духовное, возможное в будущем: магию знаков, числа и письменность, сведение бесконечного и тысячеликого к простому, к системе, к понятию. Ведь все эти возможности постижения мира духом были заложены в нем, пусть безымянные, не названные, но не заказанные ему, не немыслимые: пусть в зачатке, зародыше, но они были присущи, свойственны ему и органически в нем росли. И если бы мы могли вернуться назад еще на тысячи лет дальше, чем время этого кудесника, кажущееся нам древним и первобытным, мы встретили бы, таково наше убеждение, вместе с человеком уже повсюду и дух, у которого нет начала и который всегда содержал в себе уже решительно все, что он когда-либо позднее родит.
Кудеснику не суждено было увековечить какое-либо из своих предчувствий и придать им более доказательную форму, в которой они, на его взгляд, и вряд ли нуждались. Он не стал ни одним из многих изобретателей письма, ни первооткрывателем геометрии, медицины или астрономии. Он остался безвестным звеном в цепи, но звеном, как любое, необходимым: он передавал дальше полученное и прибавлял новоприобретенное и завоеванное. Ибо и у него были ученики. С годами он сделал двух учеников заклинателями, и один из них стал позднее его преемником.
Долгие годы он занимался своим ремеслом один, без соглядатаев, и когда впервые – это было вскоре после великого недорода и голода – его стал посещать, выслеживать, подстерегать, почитать и преследовать один юнец, которого влекло к волшбе и к знатоку этого дела, он с каким-то на редкость грустным волнением в душе почувствовал возвращение и повторение великого события своей юности, впервые испытав при этом полуденное, строгое, одновременно сковывающее и бодрящее чувство – что молодость прошла, полдень миновал, цветок стал плодом. И чего он никогда не подумал бы – он держался с этим мальчиком в точности так же, как держался когда-то с ним самим Туру, и эта медлительная неприступность, выжидательная неподатливость возникла совершенно сама собой, а не от подражания умершему учителю и не из соображений морального и воспитательного характера, вроде того, что молодого человека надо, мол, сперва хорошенько проверить, чтобы убедиться в серьезности его намерений, что посвящение в тайны не должно даваться легко, а должно быть, напротив, всячески затруднено, и тому подобных. Нет, Кнехт просто вел себя со своими учениками так, как всякий уже стареющий индивидуалист и ученый нелюдим ведет себя с почитателями и учениками: смущенно, робко, неподатливо, был всегда готов к бегству, опасаясь за свое прекрасное вольное одиночество, за свои прогулки в глуши, за возможность охотиться и собирать диковинки одному, без помех, любя ревнивой любовью все свои привычки и слабости, свои секреты и странности. Он отнюдь не раскрывал объятий нерешительному молодому человеку, приближавшемуся к нему с почтительным любопытством, отнюдь не помогал ему преодолеть эту нерешительность и не ободрял его, отнюдь не воспринимал как награду и радость, как признание и приятный успех тот факт, что наконец мир других послал ему гонца и объяснение в любви, что кто-то обхаживал его, что кто-то чувствовал свою преданность ему, свое родство с ним, чувствовал себя призванным, как он, к служению тайнам. Нет, он воспринял это на первых порах как досадную помеху, как посягательство на его права и привычки, как похищение его независимости, всю силу своей любви к которой он увидел только теперь; он воспротивился этому и проявлял изобретательность, чтобы перехитрить, спрятаться, замести свой след, уклониться и улизнуть. Но и тут с ним происходило то, что происходило некогда с Туру, – долгое, немое ухаживание мальчика медленно смягчало его, Кнехта, сердце, медленно, медленно побеждало и ослабляло его отпор, и по мере того как мальчик делал успехи, Кнехт учился понемногу поворачиваться к нему и ему открываться, поддерживать его стремление, принимать его услуги и видеть в новой, часто очень тягостной обязанности наставника и учителя нечто неотвратимое, назначенное судьбой и угодное духу. Все больше и больше прощался он с мечтой, со сладостным чувством бесконечных возможностей, тысячеликого будущего. Вместо мечты о бесконечном движении вперед, о сумме всей мудрости появился теперь ученик, маленькая, близкая, требовательная реальность, незваный гость, нарушитель спокойствия, но неизбежный и неотвратимый, единственный путь в реальное будущее, единственная, самая важная обязанность, единственный узкий путь, на котором жизнь и дела, убеждения, мысли и догадки кудесника могли уберечься от смерти и жить дальше в маленьком новом ростке. Вздыхая, скрежеща зубами и улыбаясь, взял он это на себя.
И в этой важной, может быть, самой ответственной области его службы – при передаче наследия и воспитании преемника – кудеснику тоже довелось пережить одно очень тяжелое и горькое разочарование. Первого, добивавшегося его милости и после долгого ожидания и сопротивления поступившего к нему в ученики мальчика звали Маро, и Маро разочаровал Кнехта так, что полностью оправиться от этого он не мог уже никогда. Маро был подобострастен и льстив и долгое время притворялся безоговорочно послушным, но у него было много недостатков, прежде всего ему недоставало храбрости, особенно боялся он ночной темноты, что пытался скрыть и что Кнехт, заметив это, еще долго считал пережитком детства, который скоро исчезнет. Но он не исчез. Целиком отсутствовала у этого ученика и способность бескорыстно и самозабвенно отдаваться исполнению своих обязанностей, наблюдениям, мыслям и предчувствиям. Он был умен, обладал ясным, быстрым умом и усваивал то, чему можно научиться без самоотдачи, легко и прочно. Но все явственнее обнаруживалось, что у него были эгоистические намерения и цели, ради которых он и хотел обучиться волшбе. Прежде всего он хотел что-то значить, играть какую-то роль и производить впечатление, у него было тщеславие человека способного, но не призванного. Он жаждал успеха, хвастался перед ровесниками первыми своими знаниями и уменьями – это тоже могло быть ребячеством и могло пройти. Но он стремился не только к успеху, он жаждал власти над другими и выгоды; когда учитель стал это замечать, он испугался и постепенно отвратил свое сердце от этого юноши. Тот был дважды и трижды уличен в тяжких проступках, после того как проучился у Кнехта несколько лет. Он самовольно, без ведома и разрешения учителя, за мзду то давал лекарство больному ребенку, то совершал в какой-нибудь хижине обряд заклинания от крыс, и, поскольку, несмотря на все угрозы и обещания, он снова и снова попадался на подобных делах, Кнехт перестал его обучать и, сообщив обо всем праматери, старался забыть этого неблагодарного и негодного человека.
